Его он так и не нашел, зато раздобыл в багажном отделении настоящее сокровище — связку больших авиационных камер, которые мы, вынув ниппели, надували силой легких до самого заката. Камеры эти весьма улучшили наше настроение, и я чувствовал, что теперь я с Петром почти на равных претендую в глазах Ингрид на роль спасителя. Впрочем, меня это мало занимало. О себе Ингрид почти ничего не рассказывала — только и было известно, что она летела в Миннесоту в гости к брату, которому удалось сбежать с советского торгового судна в Нью-Йорском порту и получить политическое убежище. Было это в смутном девяностом году, за год до распада СССР, но Ингрид все равно вышибли из Латвийского университета и она целый год не могла никуда устроиться. Теперь она работала оператором в рижском банке.

Сооруженный нами плот был чудом конструкторской мысли, и с поправкой на обстоятельства мог бы соперничать с хейердаловским “Ра” и “Кон-Тики”: три пары камер с лодкой на них. Так сказать, двойная гарантия, что в ближайшее время мы не пойдем ко дну. Палубу мы настелили из распяленных чемоданов и разрезанных сумок, для чего пришлось оприходовать все, что еще плавало, а хозяйственный — “зачем добру пропадать?” — Петр не поленился поискать и на дне, возле хвоста самолета.