Проснулся я среди ночи — в небе стояла луна и от горизонта прямо до нашего плота по океану ткалась лунная дорожка. Высоко в небе летел самолет, неся в полной тишине свою лампадку. Я приподнялся на локте и увидел плечо Ингрид. На фоне мерцающего безмолвия ночи оно показалось мне хрупким и беззащитным. Я положил ей руку на плечо — оно не отозвалось. Ингрид спала. Мне хотелось ее разбудить, и я стал тихо бродить пальцами вдоль ее руки. Ингрид по-прежнему не отзывалась, и я не знал — спит ли она или уже вслушивается в мою ласку. Отсутствие ответа можно было понимать двояко, трояко — во всяком случае, не как полное и категорическое неприятие, и потому, осмелев, я стал гладить ее шею, маленькое ухо в крупинках морской соли, а затем маленькие упругие грудки, спрятанные под шелком платья. Всегда предпочитал их большим: маленькие — они чутки, понятны, отзывчивы, они часть тела, дорогого тебе, а большие — тупы, тяжеловесны и самодостаточны, как дыни, среди которых ты долго бродишь руками, подкидываешь, мнешь и шлепаешь, не зная, что же тебе нужно. Я чувствовал, как под моими пальцами напряглись соски, и сам напрягся и набряк — тяжко и недвусмысленно.