Сразу же твой слух настраивается на полузабытую или полуЗАБИтую (позднейшими шумовыми раздражителями) тональность, близкую к мелодике “Скучной истории” Чехова, бунинских “Темных аллей”, лирической новеллистике Ю. Каза-кова. Причем важнейшая, даже сюжетоорганизующая роль здесь досталась переживанию, которому посвящены известные строки: “Дар напрасный, дар случайный...” Если же конкретней, здешний герой-рассказчик как бы наделен способностью духовного самоосязания, когда “дар случайный”, собственная жизнь, словно уплотнена, целиком открыта внутреннему зрению и поминутно ревизуется: так что же она такое посреди миллионов жизней, какими окружена, и посреди вселенской неохватности?.. По отношению к позитивистской рассудительности такого рода ревизии — сплошь инакомыслие.

Пониже заголовка обозначен жанр повествования — “роман в романе”. Между тем не вдруг и разглядишь, что во что в л о ж е н о. Даже обычной перебивки романных планов и той нет. Герой-рассказчик, немного поэт, немного живописец, излагает историю своих отношений с юной художницей, именуемой в приятельском кругу Улиткой. Излагает строго по порядку, без композиционных зигзагов или сдвигов. Итак, у него с нею — роман. А романного объема, куда эта любовная история была бы вдвинута, вроде и нет, если, правда, отрешиться от особой застрочной фабулы, где против — и окрест — мира души вселенский неуют. Для прорисовки застрочной фабулы ни разу не использованы пояснительные монологи, вставные пассажи-речитативы, другие средства “накладной” философичности. Второму плану романного действия отданы лишь усилия стиля. “Пробуждение Улитки” вообще можно прочитать как текст-исследование, где в перекрестии всей оптики — один лишь заглавный характер, на диво ограненный брежневско-андроповско-горбачевской цивилизацией. Рассказчик повествует о вчерашней своей подруге как об утраченной части собственной души, которая и спустя время не избавилась от фантомных болей. А у недавней возлюбленной и имени-то людского нет. Улитка, да и только. Тут и у И. Куберского некий сдвиг к анималистике. Но в отличие, допустим, от В. Пелевина нет беллетристической хирургии с пересадкой (межвидовой) органов и эпатажных нажимов на наш вкус. Правда, И. Куберский не вполне взял под контроль эмоциональный ореол скользковато-прохладного прозвища. Да, возлюбленная героя, можно сказать, носит на себе свой домик-раковину, при случае втягиваясь вовнутрь; да, велико ее умение пускать в дело присоски, гибко обтекать преграды. Но ее ум, красота, талант, телесная пластика, восприимчивость к чужим душевным сигналам отторгают от себя прилипчивую кличку.

Возможно, что тут вовсе не просчет, а реакция рассказчика на эстетику, которая вдруг п р о б у д и л а с ь (бросьте взгляд на заголовок романа) в Улитке. Сам-то он, рассказчик, условно говоря, старомоден; к примеру, на “Мону Лизу” не может глядеть без слез. А его подруга современна. В каком смысле? Во-первых, она этически невменяема — послушное дитя эпохи, когда нравственные абсолюты почитались отрыжкой поповщины. Во-вторых...

Представьте себе Мону Лизу, которая, разомкнув тронутые улыбкой губы, вдруг проскрежещет в вашу физиономию: “Пошел вон, козел!” Для героя-рассказчика такого рода эффектом вся любовь и кончается.

Бывает солнечный удар, тепловой... Здесь любимая девушка обрушила на мил-сердечна друга (а тот, не забудем, — поэт) удар с т и л я, который скрыто бродил или до поры подремывал в ней, пугая рассказчика мелкими своими вспышками-приметами.

Стиль этот, от которого веет ароматом задубелых портянок, дан нам в ощущении и как свидетелям-современникам затяжной гражданской смуты, и как потребителям искусства смутной поры. Верный спутник люмпенизации общества, он — везде: в летучей полемике покупателя с продавцом, тирадах государственных мужей, ворковании влюбленных, публицистике крутых патриотов, в поэтике романов и повестей, где космос оттеснен на задворки. Культ телесного низа, смакование сальностей, готовность не улыбкой отозваться на что-то забавное, а это забавное “оборжать”, не возразить, а “вмазать” — его непременные элементы.

У И. Куберского тема одиночества героя-рассказчика сплетена с темой нахрапа и экспансии стиля “люмп”, от которого тот пробовал укрыться вдвоем со “сложной и тонкой” Улиткой.

Мона Лиза — этим именем начинается роман, а концовку его венчает “Пошел вон, козел!”. Стиль — и стиль. В противоборстве. Своеобразное преломление антитезы реализм — “постреализм”. Первому (реализму), кажется, иного не остается, как пробивать путь сквозь толщу второго.

А что прикажете? Нынешний русский роман, если он действительно о любви, вынужден всей своей структурой противостоять глумливо-безлюбовной эстетике-“люмп”, чьи выбросы и выхлопы, того гляди, загазуют сам космос. Что до образных подобий вселенной, поэтических аналогов (без которых искусство и на себя-то не похоже), о том сейчас и упоминать рискованно: “оборжут”...

Отрывок из статьи В. Камянова "Космос на задворках". Журнал "Новый мир", №3, 1994