В Мадриде возле центральной городской площади Плаза Майор есть среди прочих ресторанчик, на дверях или окнах которого написано: "Здесь бывал Хемингуэй". Напротив него, наискосок, есть другой ресторанчик, надпись на котором гласит: "Здесь никогда не бывал Хемингуэй". Популярны и тот, и другой.

Знакомы мы не были, то есть я и Сергей. И едва ли он про меня что-либо знал или слышал. Тогда, в шестидесятые, мы оба были начинающими писателями, только он начал на несколько лет раньше. На филфаке мы не встречались - его оттуда исключили, призвав в армию в 1962-м, я же после армии поступил в 1964-м. Однако именно на филфаке, примерно, в 1965-м, в коридоре второго этажа, я впервые и увидел его. Впечатление было ярким, хотя и не оригинальным. Мне, как и некоторым из тех, кто оставил о нем письменные воспоминания, показалось, что я вижу перед собой молодого Маяковского, только в улучшенном варианте. Да, Сергей был молод, красив и на голову возвышался над остальными. На лице его была спокойная и приветливая улыбка знающего себе цену мужчины, а короткая стрижка только усиливала сходство с "горланом-главарем". Наверное, мне кто-то и назвал его - Сергей Довлатов. В ту пору на филфаке вызревала идея студенческого литературного журнала, и все, пишущие стихи или прозу, стали невольно объединяться в команду единомышленников. Но с журналом не заладилось, руководство восприняло нашу инициативу болезненно - новое по традиции вызывало подозрение, некоторые преподаватели сами лишь недавно вернулись из отдаленных мест... Машинопись нашего журнала отдали на рецензию профессору с кафедры русской литературы Макогоненко, импозантному мужу Ольги Берггольц, и он на общем сборе честолюбивых школяров, энергично встряхивая нашим бумажным детищем, которое вскоре стало похоже на растрепанного белого петуха, констатировал нашу полную литературную несостоятельность. За одним лишь исключением - мой рассказ он похвалил. Рассказ назывался "Солдат и девушка". "Повезло тебе", - не без яда в голосе заметил будущий переводчик и литературный критик Витя Топоров, когда все удрученно расходились. Я себя, разумеется, в тот момент удрученным не чувствовал - как-никак положительная рецензия на мой первый рассказ - но должен был это скрывать из солидарности с остальными. У меня по сравнению с ними было за плечами три года армейской службы...

Да, еще журналу припаяли какую-то "не ту" идеологию. Досталось и названию. Что это за "Звенья" - одной цепи что ли? Отвечавшие за идеологию имели особый имманентный нюх на крамолу.

Сюжет рассказа был незатейливый, взятый из жизни - отслужив срочную, солдат уезжал домой в Питер, а его девушка оставалась в своем маленьком северном городке... Что-то в духе Юрия Казакова начала шестидесятых... Впрочем, этот рассказ так никогда и не публиковался.

В семидесятом году после окончания филфака я пошел работать в многотиражную газету обувного объединения "Скороход" - больше было некуда: ни направлений, ни предложений, а у нас с женой родилась дочь, и надо было содержать семью. В такого же рода многотиражке работал и Довлатов. Кажется, она называлась "Знамя прогресса". С ним мы не пересекались, разве что несколько раз я видел его жену Лену - тихая и невозмутимая, она работала то ли и корректоршей, то ли выпускающей на том же многотиражном поприще. Все мы, журналисты довольно убогих фабричных малоформаток, конечно, комплексовали, мечтая о работе в настоящих больших газетах, которых и всего-то навсего было три с хвостиком: "Ленинградская правда", "Смена", "Вечерний Ленинград" да пионерские "Ленинские искры". Кому-то, очень редко, выпадало счастье перескочить наверх - это были небожители...

Потом о своем журналистском опыте я написал в повести "Подпись под клише", опубликованой еще в доперестроечном 1987 году и по причине утаенных от цензуры фиг в кармане наделавшей легкого шороху среди питерской журналисткой братии, которую я давно и накрепко разлюбил.

И все же одна встреча с Довлатовым за общим, отнюдь не рабочим, столом имела место, кажется, в 1973-м, и поводом к ней послужила инициатива наших главных редакторов: то ли газета "Скороходовский рабочий" на страницах "Знамени прогресса", то ли наоборот. Мероприятие было официальным. Оба парткома, видимо, скинулись на матпомощь обоим нашим коллективам, и стол ломился от скромных советских яств. Наша главная редактрисcа попросила, чтобы я произнес тост. Я тогда был у нее в фаворе, и дабы не ударить в грязь лицом перед газетой, которая не только наш друг, но и очевидный соперник, закатил нечто метафорически пафосное и по-восточному длинное, то ли с отдаленным учетом того, что у нас за столом сидит носитель двух древних восточных кровей Сергей Довлатов, то ли вовсе без аллюзий, а просто потому, что меня привлекла сама ветхозаветная поэтика. Речь шла о Ноевом ковчеге и о том, каким образом Ной после долгого потопа узнал, что земля близко. Напомню, что весть о земле - масличный лист - принес голубь, выпущенный из ковчега (догадливой оказалась птица). И вот, когда я, стоя с рюмкой в руке и развернув всю эту красочную картину, стал уже подбираться к нашим многотиражным реалиям, Сергей, сидевший через три человека от меня, пробурчал: "А покороче нельзя?"

На сей раз это был уже несколько другой Довлатов - прошло восемь лет, и он мало походил на улучшенный вариант молодого Маяковского - раздался, чуть обрюзг и слегка потемнел, став точь-в-точь таким, как на фотографиях из книги "Малоизвестный Довлатов", выпущенной в 1995 году литературным журналом "Звезда". И ему хотелось немедленно выпить.

В нашей газете работали его друзья Мила Суздальская и ее муж Саша Савостьянов, хороший писатель, ушедший совсем недавно. К ним, на улицу Чайковского, Сергей никогда не приходил с пустыми руками - обязательно что-нибудь дарил. Они показывали мне один из таких подарков - заводную железную собачку, весьма странную на вид. Судя по дизайну, ей было никак не меньше ста лет, но ключ вставлялся, куда нужно, и пружина исправно закручивалась, после чего собачка, жужжа и скрипя, начинала выдавать какие-то невероятные движения, будто свалилась с Марса. Они меня уверяли, что это он сам смастерил. Едва ли. Но что-то в ней было особенное, ни на что и ни на кого не похожее, довлатовское.

В интернетных биографиях Довлатова пишут, что до отъезда в Штаты в 1978 году его не публиковали. Это не так. "Юность", самый престижный в СССР журнал для дебюта молодых, опубликовал в 1974 году его большой рассказ "Интервью", который, впрочем, трудно было назвать творческой удачей. Еще один рассказ такого же уровня, напечатанный примерно тогда же в журнале "Нева", попался под руку мне. Тогда я уже работал в "большой", только что созданной газете ленинградского Обкома КПСС "Ленинградский рабочий" - сбылась мечта идиота - и закатил большую статью, в которой обозрел рассказы трех авторов на весьма востребованную тогда рабочую тему. Что-то про рабочих ставил в ту пору даже МХАТ. Хорошо известно, что потом, уже в годы перестройки, когда проза Довлатова начнет возвращаться в Россию, он сам категорически запретит публикацию всего того, что было написано им до Америки.

Сегодня проза Довлатова стала в России фактом массового сознания, чуть ли не атрибутом массовой культуры, в чем писатель не виноват. "Довлатов - это наше все" - прочел я на одном из сайтов. Очень может быть. Я не отношу себя к большим любителям его прозы. Скорее - к тем, кто считает ее слишком уж наглядной, прозрачно-простой, хотя и очевидно, что она написана рукой мастера и обладает тем качеством простоты, которой отмечена только настоящая литература. И все-таки мне в ней не хватает призрачности и звезд с неба. Но я затеял это повествование не ради критики - наоборот: мне дорог Сергей Довлатов, дорог его путь, его опыт, его открытия. Тем более, что мы из одного поколения.

Не помню, кто заметил, что есть писатели, которые по жизни ниже своих собственных произведений, а есть те, кто выше. Сергей, несомненно, принадлежит ко вторым. Достаточно почитать его письма. Там есть мысли и прорывы, которые говорят о гораздо более значимом и значительном, чем то, что ему удалось воплотить в слова. Кто знает, почему он пошел по прямой, "в люди", а не вверх, к самому себе, почему сознательно поставил себе ограничения, почему называл себя не писателем, а всего лишь рассказчиком, почему главным для себя ориентиром посчитал Куприна? Что это - нравственная щепетильность, брезгливость к чрезмерному, издержка абсолютно выверенного вкуса, опасение впасть в пафос, когда тонкая ложь становится неотличимой от грубой правды?

Осенью 1989 года я приехал в Америку. Я летел в Лос-Анджелес, в Нью-Йорке же, в аэропорту Кеннеди, меня встречал писатель Игорь Ефимов, которого я знал и читал и прежде. Через три месяца он снова меня встретил, увез к себе в пригород, в просторный деревянный двухэтажный дом, где у него было свое маленькое издательство, и где несколько дней я прожил в тепле и довольстве, гостеприимстве и хлебосольстве, с жадностью снова перейдя на русский язык, по которому, оказывается, можно жестоко соскучиться. Рядом со мной гостевал литератор и бывший секретарь Анны Ахматовой Толя Найман с женой, прицелившийся попреподавать в каком-нибудь американском колледже. Многих тогда потянуло на Запад...

Еще в Лос-Анджелесе мои новые друзья мне говорили: "Куда ты возвращаешься? В России сейчас сажать начнут. Оставайся!" На родине действительно творилось черт знает что. В столице Литвы псковский ОМОН захватил телевидение, и российская интеллигенция, тогда еще настроенная проприбалтийски, считала, что это конец демократии и перестройки... Но оставаться я не хотел - за три месяца в Америке я понял: не мое. "Не мое" поначалу остро пережил и Довлатов, но у него не было выбора.

Теперь я знал о нем гораздо больше и не только из киноленты Боровика старшего о последней "русской" эмиграции, сделанной по законам советской контрпропаганды, но и непосредственно из передач радиостанции "Свобода", постоянным гостем которой Довлатов был. До сих пор слышу его голос, этот его особенный тембр. В один из дней Марина, жена Игоря, отвезла меня на "Либерти", где мы записали мое интервью. Уж не помню, о чем она спрашивала, и что я отвечал. Разве что вот - об американских женщинах, какие они? Я отозвался о них в самом положительном ключе, ничуть не покривив душой.

Однажды по дороге в Нью-Йорк, Игорь Ефимов кивнул на довольно внушительный кирпичный дом, остающийся сзади, за стеклом кабины, и сказал с какой-то затаенной обидой: "Там живет Сергей Довлатов". О причине этой обиды я узнал позднее - между ними пробежала кошка, и они уже давно не общались. А спустя семь месяцев Довлатова не стало.

Из воспоминаний о Сергее, помещенных в книге "Малоизвестный Довлатов", мне интересней всего те, что написаны Петром Вайлем и Александром Генисом, с которыми я впервые увиделся там же, на "Либерти", а потом еще раз, уже в Петербурге, на первом вечере памяти Сергея Довлатова. Пожалуй, именно они и нашли самые точные слова о природе таланта Сергея, особенностях его прозы и ее месте в современном литературном процессе. Но мне кажется, что это не все... Вот еще один отрывок из письма Довлатова, написанного в Комарово в июне 1968 года:

"Я хочу показать мир порока, как мир душевных болезней, безрадостный и заманчивый. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые".

Собственно, ради, а точнее, из-за этих строк я и решил написать о Сергее. Они меня поразили, обозначив задачу, которую и я сам ставил перед собой. Но ни разу мне не удалось сформулировать ее так точно и емко, как он. Не знаю, выполнил ли он ее, и выполнима ли она вообще...

А при чем тут маленькая железная собачка? - спросит кто-то. Что ж, может быть, и ни при чем.

Март 2008