Увеличить Дизайн автора

Часть 4

- Костюм ты здесь себе не купишь, - обрадовали меня мои коллеги, уже прожившие в Египте по году-два и знавшие здесь все и вся. - Сшей себе. Это недешево, зато сердито. Арабы шьют хорошо, по лекалам из итальянских журналов, по последней моде.

Один из бывалых переводчиков вызвался мне помочь - сходил со мной в лавку контрабандных тканей, где я выбрал себе нечто роскошное, серебристое, в почти невидимую полоску, модное и посейчас. А потом проводил меня к портному, который работал с утра до вечера, обшивая и наших переводчиков. Кстати, лишь они, молодые люди, щеголяли в легких современных костюмах, не в пример своим советникам, одетым в мешковатую отечественную продукцию.

Ателье мало чем отличалось от наших - такое же тесное, душное, заваленное выкройками, с манекенными бюстами, безглаво несущими на своих плечах сметанные на живую нитку образцы мужской моды 69-го года. Меня обмерили, оценили по достоинству купленный мной отрез "made in Italy", блескучий, как изнанка листьев эвкалиптов под солнечным ветром, похвалили и материал на подкладку и попросили деньги вперед. Вместе с материалом все это обходилось мне чуть ли не в половину моей месячной зарплаты, но правило есть правило, и я честно заплатил.

- Когда будет готово? - спросил я.

- Через неделю, - был мне ответ. - Первая примерка через три дня.

Такая оперативность окончательно примирила меня с резким похудением моего кошелька. У нас бы такой пошив занял месяца два-три, так что я покинул ателье довольный и удовлетворенный. Еще больше был доволен сопровождавший меня переводчик. Ему было приятно покровительствовать таким, как я, - это поднимало его в собственных глазах. Я поблагодарил его, угостив пивом в ближайшем кафе, и на прощанье он мне сказал:

- Теперь сам будешь ходить, я тебе не нужен. Адрес запомнил?

Не только запомнил, но и записал, как и имя портного, его звали Махди - пожилой низкорослый араб, лысый, бледный, как бы навечно пришитый портновской иглой к этому затхлому помещению с голыми лампочками и бесконечным цикадным стрекотом столетней давности швейных машинок фирмы "Зингер".

Три дня не срок, и в назначенное время я снова был в ателье. Однако оказалось, что примерять еще не чего, так как заказ даже еще не раскроен, потому что нет нужных лекал.

- И когда теперь? - спросил я.

- Через неделю, - сказал мне утомленный больше прежнего Махди. - Через неделю, мистер, все будет, как надо.

Неделя прошла в разъездах по боевым позициям, когда я не снимал с себя полевой формы, - как же хочется потом переодеться в цивильное: в джинсы, новую пижонскую сорочку, переобуться в легкие мокасины на тонкой кожаной подошве, как радостно ехать потом в Каир, вдыхая воздух праздной гражданской жизни...

Однако в ателье моему появлению никто не обрадовался. Махди не было - простуда или того хуже - воспаление легких, а где мой заказ и в каком он состоянии никто, кроме закройщика Махди, не знал. Я хотел спросить у его помощников, молодых арабов за швейными, с ножным допотопным приводом, машинками, нашлись ли лекала, но забыл, как это будет по-арабски, и никто меня не понял, или не хотел понять. Когда я уходил, мне показалось, что на меня смотрят уже не так, как когда я платил за пошив, словно моя история уже закончилась.

Махди появился через три недели - выглядел он неважно, но глаза в запавших и еще более потемневших глазницах горели праведным огнем портновской чести, он клятвенно заверил меня, что через три дня примерка, и я поверил ему. И, как оказалось, не напрасно!

И вот я стою, поворачиваясь туда-сюда, перед большим, от пола, зеркалом, и Махди с булавками в черных сухих распашистых губах, обхаживает меня со всех сторон, обдергивает полы будущего пиджака, разглаживает плечи, где-то закалывает булавкой, где-то, выдернув нитку, наметывает заново...

- Куайс? Хорошо? - приспосабливает он последнюю булавку, чувствуя мой поднявшийся как на дрожжах тонус.

- Куайс кетир! - отвечаю я, надеясь, что похвала сработает в мою пользу. - Когда будет готово?

- Завтра!- почти хвастливо объявляет Махди.

- Не может быть! - говорю я. - Так не бывает.

- Бывает! - торжественно выпячивает впалую грудь Махди. - Быстро работаешь, больше получаешь. - Как будто это не он динамил меня уже второй месяц.

Но я, наивный, просто забыл, что завтра, то есть букра, обозначает вовсе не завтрашний день, букра - это даже не послезавтра, и не через неделю, букра может быть даже и никогда, потому что это целая философия отношения к миру, где все, что мешает беспечной сладости настоящей минуты, отправляется в букра.. Этим словом здесь отмахиваются от насущных дел, как от назойливой мухи, - необходимость решать, предпринимать, думать, двигаться, заботиться, тревожиться оскорбляет исконное чувство покоя, отрывает от созерцания красоты вечности, - букра такое же универсальное средство защиты от суеты настоящего, как и иншаалла... А тут я, руси хабир, настырный мутаргим, с каким-то своим жалким костюмчиком

Завтра, конечно, ничего хорошего меня не ждало, потому что Махди с озабоченным, но ничуть не виноватым выражением лица, полушепотом сообщил мне, что не успел, потому что получил заказ от другого очень важного мистера, которому костюм нужен не позже чем через три дня, а кроме него, Махди, никто в Каире не шьет костюмы за три дня, и костюм будет сшит, потому что важный мистер заплатил за скорость вдвое больше обычной цены... Если бы я заплатил столько же, то давно бы...

- Дудки, - сказал я, - это уже обдираловка и разводка. На это я не поведусь.- То есть я, конечно, иначе сказал, потому что не знал по-арабски таких слов, но Махди меня прекрасно понял и в ответ только развел руками, ладонями вверх. Классический жест святой непричастности и чистоты помыслов...

Не знаю, что там было дальше с важным мистером, но ни через неделю, ни через десять дней мой собственный костюм так и не был готов, и увидел я его на себе, точнее, только пиджак, еще спустя две недели. И вид это меня не очень обрадовал.. На плечах и груди сидел он, вроде, ничего, но вниз от талии странно расширялся, будто расфуфыренный хвост токующего глухаря.

- Почему здесь так? - закачал я головой, обозначая ладонями расширяющуюся книгу трапецию. - Почему не прямо? - обозначая ладонями длинные стороны прямоугольника. - Вот мой пояс, мое бедро, - обозначал я анатомические подробности своей фигуры, - от талии прямо вниз, как у мужчины. Почему ты мне сделал здесь, как у женщины?

Махди отлично меня понял, хотя от возмущения я уже выражался непонятно на каком языке, однако, бледный и решительный, он не хотел мне уступать.

- Такая мода! - тыкал он желтым указательным пальцем с кривым ногтем в итальянский журнал мужской одежды. - Такое лекало!

- К черту лекало! - говорил я.- Это пиджак для гомиков, чтобы задницей играть. А я не собираюсь играть своей задницей. Я нормальный мужик, черт побери, я баб факаю!

Наконец Махди понял, что ему меня не переубедить - оскорблено взял иглу с ниткой и с мукой послушания спросил:

- Где ушить, мистер, здесь?

- Да, - сказал я, склонив голову набок, как будто собирался сам отрихтовать клювом собственный хвост.

- Здесь? - зашел он с другого бока.

- Да, - сказал я.

- Но это уже не мода.

- К факам такую моду, - сказал я. - Короче, когда придти?

- Завтра, - сказал он. - Букра.

- Букра я не могу, - сказал я. - Через день после букра. А брюки? Когда будут брюки?

- Тоже через день после букра, - сказал Махди, с трудом переживший мой варварски наезд на современную моду и свое эстетическое кредо и так и не оттаявший, чтобы сопроводить мое отбытие улыбкой привета, которая у арабов всегда под рукой.

И, правда - через день после букра пиджак был готов. Теперь он сидел, как влитой, задний сомнительно откляченный распах исчез, и я стал настоящим мужчиной, мачо. Но брюки... когда я надел брюки, сердце мое упало прямо в них. Брюки были сшиты явно на другую корпулентность, а вдобавок еще - с мошной, то есть со слишком длинной ширинкой, делающей короче шаг. Такая просторная мошна сгодилась бы разве что для хозяйства осла - Махди мне явно польстил. И я начал ругаться

- Смотри, - говорю, - брюки спадают.

- А пусть мистер возьмет брючный ремень и затянет, и брюки не будут спадать, - суетился рядом Махди.

- Нормальные брюки не спадают и без ремня. Как можно было шить без примерки?

- Но я снял с мистера размеры! - возражал Махди.

- Но это не мои размеры, - сказал я. - Ты меня с кем-то перепутал. У меня нет такого пуза, такой задницы и такой мошны. Ты должен перешить. Вот здесь... - собрал я штанины на боках, - вот здесь, - прихватил я пояс, - и вот здесь, - сгреб я мошну, висящую между ног...

- Айуа, мистер, - покорно закивал Махди с видом барана на заклании.

- Когда? - спросил я. - Брюки когда?

- Брюки через неделю, - сказал Махди.

- Почему через неделю? - возмутился я.

- Потому что брюки шьет другой портной, не я. А он уже сшил эти брюки и занят другими заказами.

- Но я заказывал тебе, - сказал я. - И платил тебе. И не знаю никого другого.

- У нас разделение труда, - сказал мне Махди. Его лысина покрылась испариной. - Я - пиджак. Другой портной - брюки...

- Передай ему, что он не умеет шить брюки, - сказал я.

- Айуа, мистер, - кивает Махди, уже не слушая меня. Похоже, я ему здорово надоел.

Спустя неделю - нет, там опять вышла какая-то накладка - через девять дней я снова, в пиджаке и брюках, стоял перед портновским зеркалом. На сей раз я выглядел гораздо лучше - брюки обрели наконец естественные для меня очертания и брючный пояс, застегнутый на крючок, удерживал на мне брюки и без ремня. Что и требовалось. Но мошна... она осталась прежней.

- А это что? - прихватил я себя между ног, чуть не покусившись на свою собственность. - Этого не должно быть. Мое хозяйство должно быть в левой брючине, а нижний шов должен быть между ягодицами, вплотную, а не висеть как торба с овсом на морде осла.

- Но это невозможно поправить! - сказал Махди.

- Ле? Почему? - спросил я.

- Потому что такое лекало, такая выкройка. Чтобы хозяйство мистера было в левой брючине, нужна другая выкройка, нужен новый материал. Пусть мистер купит новый отрез, и я сошью то, что мистер хочет.

- Но я тебе дал отрез и ты его испортил. Покупай сам и шей как нужно.

- Я не буду покупать отрез, - сказал Махди. - Я сделал все, как нужно. А мистеру ничего не нравится, у мистера плохой характер, мистер напрасно сюда пришел.

- Да, напрасно, - сказал я. - Отдавай мне мои деньги и делай с этим костюмом, что хочешь. Продавай, сам носи... Я его не беру.

- Я не могу отдать деньги, это мой труд. Я старался. Но мистеру ничего не нравится, мистер плохой человек, пусть он шьет себе костюм в другом месте.

Я молча снял пиджак, брюки, натянул джинсы - без штанов мои аргументы были бы не столь весомы - и сказал:

- Так... Или ты мне сейчас отдаешь деньги, или я вызываю полицию. - Я знал, что весь этот портновский труд с контрабандными материалами был делом полулегальным...

- Куайс кетир! Отлично! - Маленький Махди встал предо мной, бледный и решительный, мокрый от пота, который пробивал его при нашем общении, а в ателье стало тихо - ни стрекота швейных машинок, ни голосов... - Отлично! Пусть мистер вызывает полицию. Пусть полиция придет и уведет этого скандального мистера куда надо.

И в этот момент я понял, что мне ничего хорошего не светит.

Я сгреб в охапку этот чертов костюм, сунул его подмышку, как тряпье, как барахло, которое стыдно держать в руках, и, чертыхнувшись, вышел из ателье.

К костюму я быстро привык, даже к своей брючной мошне, - ведь были годы, когда в моде были брюки именно такого покроя, их, кажется, называли оксфордовские, очень даже модные в двадцатые годы... Да и потом... Как я заметил, мода на мужские брюки колебалась лишь в четырех параметрах: узкие-широкие, с мошной-без мошны...

В этом костюме мне вскоре выпадает честь дежурить на приеме в советском посольстве в Каире в честь праздника 7 ноября, то есть 52-й годовщины Великой Октябрьской и так далее... Приглашены главы всех дружественных посольств и дипломатических миссий со своими женами и дамами, кроме того - многие знатные люди Египта, считающиеся нашими друзьями, а также генералитет египетской армии во главе с министром обороны генералом Фавзи, которого я узнаю лично, потому что он, этот суховатый стройный мужчина средних лет, легкой походкой проходя мимо, здоровается со мной - на лице его сдержанная улыбка избранного. "Машина господина такого-то" - слышу я. - "Господи и госпожа такие-то" - раздается у красивой решетки ворот....В огромном саду посольства накрыты столы, играет живая музыка, светят фонари, прием а ля фуршет. Нас же - переводчиков и стражей в одном лице, вдобавок к реальной охране, расставляют по периметру сада и по всем аллеям. Задача наша проста - жестами указывать прибывающим гостям путь к накрытым столам и сопровождать эти жесты вежливыми же репликами на арабском или английском, кто во что горазд, - ю ар уэлкэм, дамы и господа, а хам ду ля ля....

Неподалеку, наискосок, в поле зрения, но все же на недоступном расстоянии - красивые вечерние женщины в вечерних платьях, смех и запах дорогих сигарет и шампанского в высоких бокалах, группки возникают тут и там, как клумбы с экзотическими цветами, доносится аромат дорогих духов, дух красивой сладкой жизни, что-то такое на тему властей предержащих в голливудском широкоформатном цветном варианте. Вот и я на этом пиру избранных, то есть почти, совсем близко... Мы уже предупреждены, что после банкета нас тоже ждет праздничный ужин, обильные угощения, которыми так славятся русские, где бы они ни устраивали пиры. Официальный прием постепенно сходит на нет. "Машину господина такого -то" - снова слышится у ворот. И вот уже возле столов никого, только арабы официанты, все в белом, только лица смуглы, стремительно убирают оставшееся, иногда с торопливой оглядкой поднося к губам фужер... Так и хочется крикнуть: "Мущмумкен! Это для нас!"

После четырехчасового дежурного стояния мы в предвкушении заслуженной трапезы - тем более что хочется чего-то исконно русского, изголодались по своей кухне, а ведь чего только не было на столах, все было, и еще икра, красная, паюсная, зернистая, давно мы не пробовали икры.

Однако когда мы собираемся внизу на служебном этаже в поварской, нас ждет конфуз. Наш здоровяк-повар, с лицом прохиндея и стукача, словно завербованный разведками всего мира, смотрит на нас как на голь перекатную и выносит на противне пирамиду жареных в масле постных пышек, то, видимо, к чему избалованные хорошей кухней гости так и не притронулись.

-Это все ваше, ребята, - говорит он нам без тени смущения.

А где все то, что еще минуту назад было на столах?

- Ничего не знаю, ребята, - говорит он нам, - вот ваши пышки. Лично и от души, специально для вас. Угощайтесь!

Глазки его весело и сторожко бегают, голос поставлен, движения уверены. Здесь он царь и бог.

Что называется - и я там был....по усам текло, а в рот не попало.

Не знаю, где мы находимся - судя по направлению на юго-запад, движемся к Эль-Файуму, где есть оазис... Это мне подсказывает небо, звездное небо, огромное, беспредельное, вечное, под которым испокон веков двигались армии, чтобы встречаться и силой решать вопрос - кто кого. Сила и власть, то есть власть силы определяет ход истории и ничто другое - ни наши желания, ни наши мечты и надежды, ни проблески какого-то иного света в нашем сознании, будто нашептывающего нам во сне, в забытье, в миг нашего бессилия или нашего озарения, что есть, есть что-то еще, кроме того,, что мы принимаем за жизнь, за что даже порой проливаем кровь свою и недруга, есть что-то там впереди, и поэтому нельзя останавливаться, нужно идти на проблеск. Этот свет не снаружи, он внутри нас, с ним мы рождаемся, его потом мы теряем, чтобы далее всю жизнь пытаться вновь его обрести. Ведь сказано - не ищи бога, кроме как в себе самом...

Наконец мы в какой-то низменности с черными метелками пальм, а пальмы растут только в оазисах... Здесь останавливается штаб учений, а техника катит дальше. Мы с Ведениным остаемся при штабе. Хотя арабам сегодня не до нас - мы просто добровольные наблюдатели, В одной из построек, дверь в которую заменяет полог, располагается генерал Каляуи со своим верным помощником, теперь уже не майором, а подполковником, Атефом. Мы топчемся рядом с ними, и, судя по всему, мешаем им. Сегодня проверяется их самостоятельность, оперативность и осведомленность - шпаргалки им не нужны. Когда начнется настоящая война, рядом не будет мистера Веденина с его вечной сдержанной улыбочкой наставника. Солдат налаживает связь, и генерал Каляуи начинает тихие деловые переговоры. Он многозначителен и самостоятелен. Только ему теперь принимать решения. Это его с Атефом война, его учения. а мы свое дело сделали, мы можем отдыхать - нас только из уважения взяли с собой. Да, здесь нас слушают только до определенной черты, а дальше - дальше нам напоминают, каких здесь цветов флаг над головой. Наши въедливость и настырность - родные дочери нашего сомнения в боеготовности арабов, что, понятное дело, не может не раздражать. Это их родина их любимый многострадальный Misr, это они, когда мы отойдем в сторонку, будут защищать его от ненавистного врага.

Я борюсь с дремотой, она планирует на меня, как звездное небо, - мое сознание, мои мысли, словно звездная светящаяся пыльца в океане тьмы. Осенние прочерки метеоритов - это мои вопросы, тьма - это мое невежество, точнее - это мое неведомое мне бытие, как мало я осветил его, каждая мысль моя, каждая понятая мною идея - это всего лишь крупица света, крошечная корпускула, а вокруг остается столько темного или затемненного, и даже Млечный путь, то есть наше обыденное сознание сквозь эту тьму, - всего лишь одна из возможных дорог, а сколько их вообще - путей-дорог-перепутий? Мой мозг - это звездное небо, мое сознание - это звезды в нем, миллионы включенных в работу нейронов, но не включенных в нее - миллиарды. Мое незнание - это все, что принадлежит тьме. Как много тьмы мне еще предстоит осветить в себе самом. Надо или предстоит? То бишь есть ли у меня на земле какое-то задание, миссия? Этого я не знаю. Но я еще не утратил то, чем наделена только молодость, - намерения исправить мир. Ну, хотя бы самим фактом своего появления в нем.

Я дремлю, сидя на каком-то ящике. Мои языковые услуги никому не нужны. Все перешли на язык войны, а там не до переводчиков. Я предоставлен своему сну. А рядом во тьме продолжается какое-то движение, разговоры вполголоса, мне даже мерещиться, что по-русски. Все вокруг говорят по-русски, и во сне я не понимаю, почему ни слова мне не разобрать.... И вдруг, словно в ответ на мое недоумение впереди, в метрах ста от меня встает огненный куст, неопалимая купина, которая горит и не сгорает... Слышны свист, хлопки разрывов, и по черному экрану неба планируют на ветру медленно гаснущие звездочки. Да это же сигнальные ракеты! Я уже на ногах, глаза широко открыты. Началось!

В "газике" мы мчимся к месту главных событий - туда, где египтяне форсируют водную преграду. А там уже идет война, односторонняя война с воображаемым противником, что затаился за каналом, к которому стягивается наша техника. Одни за другим на плоский берег выкатывают огромные грузовики инженерных войск и сбрасывают на воду огромные понтоны, которые в мгновение ока становятся наплавным мостом на ту сторону - по нему уже идут танки, сухо постреливая холостыми зарядами, потом катит пехота на грузовиках, бронетранспортерах, вон и самоходные счетверенные зенитки "Шилка", в то время как где-то за нашими спинами бабахает дальнобойная артиллерия, расчищая путь... - и все туда, к тем холмам, за которыми уже обозначилась холодная утренняя заря, с набегающими на край неба облаками, посланниками Средиземного моря.

Мгновенно с неба над нашими головами на нас обрушивается стонущий грохот, - это наши Ил-26 пошли на малой высоте через канал бомбить позиции противника, муляжи его танков, бронетранспортеров, ракетных установок, артиллерийских орудий... Осознание величия происходящего пронзает мой мозг, и я трепещу от восторга, как трепетал в детстве, в кино про войну... "Падение Берлина" с якобы прилетающим туда Сталиным в последних кадрах, который весь в белом, как лебедь.... Я забываю, что это лишь военная игра, в которой все получается, как задумано и прописано, а на самом деле, через три года, в войне Судного дня, в октябре 1973-го получится совсем иначе, то есть египетская армия действительно форсирует канал, прорвет оборону и двинется на Синай, но затем израильтяне в танковом контрнаступлении, в сражении, чуть ли не крупнейшем в истории войн, одержат решающую победу, Третья армия египтян попадет в мешок, заготовленный этим хитрым лисом Моше Даяном, и Египет запросит мира. Затем преемник Насера Анвар Садат, которого мы поначалу считали "своим", затеет шашни с Израилем, получит даже Нобелевскую премию мира, и в конце концов будет убит теми, кто посчитает его предателем интересов своего народа...

Такова история, о ходах которой пока никто не знает ничего.

2009 г.

Читать на Litres.