Увеличить Дизайн автора

В то лето мы жили на даче в Ольгино. Нам дали комнату в большом двух- или, если принимать башенку за этаж, - трехэтажном доме. Такие деревянные дома, такие дачи строили давно, и нарочито скошенные обводы оконных рам, дверей еще напоминали о стиле модерн, отблиставшем в начале века. В Ольгино, несмотря ни на что, сохранились удивительные дачные постройки. Потемнев и покосившись, многажды сменив своих обитателей, дачи эти пережили несколько войн, блокадные зимы, когда на дрова разбиралось все, что только поддавалось разборке, - пережили и своим видом до сих пор словно бросали вызов нашим типовым будням.

На первом этаже нашего дома жила малоприметная пожилая женщина. На втором соседей было больше - целых две семьи, сходившихся на обширной кухне, где на каждую комнату, как в коммуналке, полагался свой кухонный стол. Только с рождением дочери мы стали обладателями отдельной однокомнатной квартиры, и летнее возвращение в коммунальную жизнь напоминало нам с женой нашу недавнюю молодость, без детей, без вещей, когда все наше имущество укладывалось при переезде в багажнике такси. Правды, с каждым переездом укладывать вещи приходилось все тщательнее - теперь бы нам понадобился грузовик. Но, казалось, мы уже приехали и собирались жить втроем долго и хорошо. Обещанием этой хорошей жизни была и комната на даче, выделенная нам городскими властями за весьма умеренную плату. Я работал в газете, и комната была косвенным подтверждением того, что и в служебных делах я совершаю, пусть не стремительное, но неуклонное восхождение.

Незадолго до нашего появления на даче, в тех местах стали намывать грунт под будущие кварталы города, соседняя Лахта превратилась в склад песка, а точнее - в череду песчаных плато, на которых по ночам, как на скалах, отдыхали колонии чаек, - сам же залив замутился, обмелел, и в Ольгино, да и дальше, до Сестрорецка, никто не купался. Странно было видеть едва ли не в километре от берега бредущую по колено в воде фигуру. И все же Ольгино было и по нашим временам вполне сносным местом. Только иногда воздух, как и вода замутнялся, и сквозь купы деревьев доходил гаревой дух, напоминая, что город рядом, в нескольких километрах.

По вечерам, когда лучи солнца, сквозя в листве высоких тополей, проникали и в наше огромное окно, мы с женой брали ракетки и шли на дорогу перед домом поиграть в бадминтон. До седьмого пота мы швыряли друг другу белый воланчик, отяжеленный сосновой шишкой. С легким посвистом он выписывал дуги в вечернем воздухе, над асфальтом, возле освещенных тополевых крон, - из окна высовывалась и кричала, чтобы мы и с ней поиграли, наша почти четырехлетняя дочь, и мы, наверное, были счастливы.

Еще более счастливыми были мы в глазах наших соседей, выходивших посидеть во дворе, когда, скажем, переключившись на футбол, я гонял по траве мяч, пытаясь обвести жену и уступая звонко хохочущей дочери, которая, не зная правил, азартно кричала: "А теперь я!" - и наставляла для удара правую ножку. Ловя на себе одобрительные соседские взгляды, я особенно старался быть хорошим отцом и мужем, с некоторым усилием возгоняя себя со второго на третий этаж радости. Правда, в комнатке на третьем этаже никто не жил - поднимались мы туда с дочерью по крутым ступенькам - след какой-то иной, иноческой жизни, смутно угадывался там.

Лето было жаркое, хотелось загореть, и мы исправно ходили на пляж. Особенно стремилась загореть моя жена - загар плохо приставал к ее белой коже, и на берегу она, словно по негласному уговору, мгновенно ложилась пластом, полностью отключаясь от нас. В то время мы еще не отвыкли следить за каждым шагом дочери, и, если жена отворачивалась от ребенка, это означало, что наступил мой черед.

Я каждый раз тихо злился, потому что и мне хотелось отрешиться, посидеть, бездумно глядя на переливающую серебром теплую и свежую гладь залива, - вместо этого я готовно протягивал дочери руку, и мы снова бежали с ней по урезу воды, по мокрому песку, минуя вынесенный утренним прибоем хлам - гвоздастые доски, заляпанные мазутом груды губчатых трубок тростника, раскрытые перламутровыми бабочками колко-хрупкие ракушки, полиэтиленовые пакеты... Не хотелось думать о нечистотах, которые сбрасывал сюда слишком большой для этого мелководья, слишком перенаселенный город.

Дочь, она, конечно, не видела того, что видел я, и потому счастье ее было полным, как полным было когда-то мое собственное детское счастье. Может, секрет радости и состоял в той самой способности многое не замечать, способности, которую я давно стал утрачивать и утратил почти совсем.

И все-таки почти радостью были две-три утренних вылазки за грибами. Мои еще спали, когда я с плетеной корзинкой спускался на цыпочках по общей лестнице и выходил в ранний, росный, жемчужный мир. Грибы я собирал в лесочке за железной дорогой, в зоне, которую военные, понаставившие там радиорелейных мачт, объявили запретной. Строгие эти слова на щите перед забором останавливали многих грибников, и все же не было случая, чтобы в самой непроходимой, дремучей чащобе не повстречался бы какой-нибудь опасливый мужичонка или бабка, с торопливым хрустом устремлявшаяся прочь. Попадались подберезовики и подосиновики, но больше всего - желтые сыроежки. Выбравшись из ельника на черную мокрую просеку, я на сто метров перед собой видел их крупные шляпки - потом целый день, стоило сомкнуть веки, стояли в возбужденных поиском глазах эти многочисленные желтые пятна.

Однажды в зарослях ольхи, в древнем папоротнике, молча раскручивающем свои зеленые щупальца, я спугнул, сам испугавшись, довольно крупное серое существо, которое неведомо знакомыми затяжными прыжками дунуло вглубь - заяц! Заяц в ста метрах от шоссейки! Дома я имел неосторожность рассказать о нем, и потом целую неделю дочь тянула меня искать зайца.

Мы с ней много ходили по лесам - она не уставала - и только под конец, возле самого дома, могла чуть похныкать. В то лето мы с женой заново открыли ее и не могли нарадоваться, слушая ее пытливые вопросы, которые вселяли в нас честолюбивые мечты, - нас восхищала ее неподдающаяся учету память на стихи и прозу... к тому же за какой-то месяц она из домашней буки превратилась среди дачной детворы в смелого общительного ребенка со склонностью к лидерству. Если все дети гениальны, то гениальность нашей дочери пришлась как раз на ту пору.

Как-то жена поехала в город, и мы с дочерью остались одни. Мы должны были целые сутки пробыть одни - кажется, впервые за четыре года. Жена, словно почуяв мою оторопь, пристально глянула на меня - вообще она имела способность слышать мои внутренние голоса - и сказала:

- Может, мне не ехать?

- Да что ты! - возразил я с бодростью и энтузиазмом. - Отдохни немного от нас.

- Я не устала.

- Все равно отдохни.

- Я еду не отдыхать, - почему-то заупрямилась жена.

- Ну... ты понимаешь, о чем я говорю.

- Понимаю. Ты всегда меня гонишь. Будто я тебе мешаю.

И она уехала, а мы остались, и, снова испытав подкожный холодок, я взял дочь за руку, словно не я, а она должна была передать мне толику уверенности.

- Что будем делать? - спросил я.

- Искать зайца, - сказала дочь.

- В это время зайцы уже наелись грибов и спят под кустом, - сказал я.

- Разве ОН ест грибы? - спросила дочь, не желая обобщать единственного зайца поселка Ольгино.

- Видимо, ест, - не совсем уверенно сказал я.

- Только сыроежки, - сказала дочь. - Потому что их можно есть сырыми. - Я бы тоже хотела попробовать сырых сыроежек.

И мы пошли по грибы. Смеркалось, в лесу было не очень приветливо - так что мы собрали совсем немного. Пакета у нас с собой не было, и мы нанизали грибы на голый прутик.

- А почему заяц спит под кустом? - спросила дочь, когда мы были уже возле своего дома. - Что ли у него нет норки?

Этого я не знал.

На ужин я нажарил с чайное блюдце грибов, полил сметаной, и дочь с удовольствием их умяла.

Ночью я проснулся оттого, что она позвала меня. Вообще я просыпался скорей жены, поэтому дочь привыкла по ночам звать папу.

- Хочешь на горшок? - спросил я.

- Нет. - Она сидела на кровати и, сонная, качалась из стороны в сторону.

- А что?

- Горло чешется. Дай попить, пожалуйста.

Она попила, но ложиться не стала:

- Я посижу. Мне так лучше.

- Хочешь ко мне?

- Хочу, - и дочь протянула руки, чтобы я перенес ее.

Я положил рядом со своей ее подушку. Подсунув ладошки под щеку, дочь зажмурилась. Я накрыл ее одеялом, выключил свет и лег рядом. Вдруг она села в темноте:

- Папа, мне плохо.

- Что плохо?

- Горло чешется.

Я включил свет. Дочь сидела, прижав ладошки к горлу, словно ей было трудно дышать, и вдруг ее вырвало.

- Папа, папочка, что со мной? - плача и отплевываясь, проговорила она.

Пока я вытаскивал из-под стола таз, ее вырвало снова.

- Прости меня, папочка, - сквозь слезы говорила она, с отвращением глядя на замаранную простыню, на свою мокрую грязную ночную сорочку, - только скажи, что со мной?

- Ничего, малыш, ничего... Сейчас я вытру.

Я снял с нее сорочку, сдернул простыню.

- Мне холодно, папа.

- Сейчас, малыш, сейчас.

- Почему меня тошнит?

- Наверно, ты чем-то отравилась.

- Грибами?

- Грибами.

- Разве они ядовитые?

- Нет. Может быть, я их не дожарил.

- Но ведь мы собирали сыроежки.

- Сыроежки тоже надо жарить.

- Папа?

- Что?

- Теперь я умру?

- Ну что ты. Ты уже все вырвала. Животик болит?

- Нет, только горло. Папа, я еще хочу вырвать.

Она свесилась над тазом, и ее стало рвать. Я вытер влажным полотенцем ее бледное испуганное личико, надел другую сорочку, перестелил постель.

- Я буду спать, - сказала она.

Мы полежали в темноте. От ее спутанных мокрых волос пахло рвотой, плечики ее под моей рукой вздрагивали.

- Папа, меня продолжает тошнить.

Я снова встал и включил свет. Мне было страшно.

- Подождешь? Я пойду чаю вскипячу.

- Я не хочу чай.

- Он полезен. Он очищает желудок и убивает микробы.

- Ладно, я подожду. Только скорее... Папа!

- Что?

- Если меня будет рвать, я не буду плакать.

Я вышел в темный коридор, где витал дух чужого сна, и мимо двух соседских дверей прокрался на кухню. Не знаю, что поняли соседи из нашей возни, - я же чувствовал себя убийцей. Слева жили нестарые старик со старухой, ветераны Великой Отечественной войны, оба прямые, высокие, ухаживающие друг за другом до смешного трогательно. Два их взрослых сына были еще более прямыми и высокими, и на выходные дни они приезжали с такими же прямыми и высокими невестками... Справа жила семья главного инженера какого-то большого завода. Эти супруги были на десяток с лишним лет старше нас, но относили себя скорее к нашему малочисленному поколению - еще подтянутый, хотя и седой, отец семейства ревниво следил за мной, за нашим образом жизни, перенимая тот же бадминтон и семейный футбол. Их девочке было лет девять, и хотя наша дочь тянулась к ней, было очевидно, что той скучно с нашим общительным ребенком. Я не очень-то приглядывался к ним, пока жена не рассказала, как погиб их первенец, шестимесячный мальчик. Оба, еще молодые, они учились тогда в институте, учились и работали, оставляя с ребенком почасовую няньку, найденную с превеликим трудом. Что она алкоголичка, они узнали слишком поздно, когда ребенок уже умирал. Однажды, вернувшись домой, они обнаружили у него синяк в полголовы. Нянька клялась, что он сам упал, вывалившись из кроватки. По ее клятвам они и поняли, что это она его уронила. После смерти первенца муж и поседел, а жена превратилась в тихую замкнутую женщину, редко улыбавшуюся виноватой улыбкой...

Когда я вернулся с кипятком и заваркой, дочь сидела на кровати в прежней позе.

- Папа, мне почему-то не становится лучше.

Чай был очень крепкий, и она через силу выпила чашку. Мы легли, но ненадолго. У дочери снова начались спазмы. На этот раз она действительно не плакала, ожидая, когда чай начнет помогать. В темноте ночи серо высветился проем окна - шел пятый час. Наконец спазмы прекратились, и дочь заснула. Она лежала на боку, ухватившись за мою руку, которой я, несчастный дуралей, поглаживал ей животик.

Утром я ей сказал:

- Давай не будем говорить соседям, что с нами произошло.

- А маме будем говорить?

- Маме скажем.

Вымытая, в новом платьице, разве что чуть бледнее обычного, дочь вышла в коридор с почти непосильной для ее лет тайной на лице. Как и я ночью, она на цыпочках прошла мимо кухни, где соседки обменивались продуктовыми новостями, и оглянулась на меня.

Вечером мы честно рассказали обо всем маме, но она, к моему удивлению, не придала этому большого значения, только бросила на меня короткий пристальный взгляд, словно я сам чем-то отравился.

Купаться мы ездили за Сестрорецк, на станцию Курорт. Курорт - это особое место. С его пляжей уже не видно города, а за дюнами там целый набор спортивных площадок, куда стекаются люди моего возраста, чтобы продлить свою спортивную молодость. Моя молодость не была спортивной, и во мне так и осталась зависть к этим рослым плечистым мужикам, которые вытворяли на волейбольной площадке то, чему я за вечной своей занятостью так и не научился. Часами я готов был следить за их подачами, свечками, блоками, а был еще баскетбол и уже вовсе за гранью доступного - теннис, и, нет, даже не зависть глодала меня, а скорее горечь от сознания, что и я бы так мог. В детстве я не был слабаком - помню, во дворе со мной считались, но еще острее помню одну свою встречу с дачным приятелем Колькой, которого прежде я мог уложить одной левой. Оказалось, Колька занялся спортивной гимнастикой, и мальчишеское его тело за один год обрело недетскую гармонию тяжелых плеч и сухих мускулистых бедер. Он не торопился померяться со мной силой, и именно поэтому я еще явственней ощутил самоуверенное великодушие его превосходства. Фигура у меня так себе, и на пляже я редко встаю в круг играющих. Позднее я убедился, что женщины придают мускулам не слишком большое значение, и все-таки... Вот почему и на Курорте я стремился куда-нибудь в сторонку - благо там было немало разных залежек: под кустами шиповника или сирени, или между соснами на дюнах, за кинжалами крепкой осоки.

Однажды, пройдя через все земли тамошнего санатория, мы вышли к какой-то речке. Темно-коричневая вода быстро и молча шла внизу меж высоких обрывистых берегов, а на той стороне стоял такой девственный лес, что я решил перебраться. Я нашел брод и перенес их по очереди - сначала дочку, потом жену. Когда я переносил дочку, мне вспомнилась репродукция одной картины - св. Христофор несет через воды младенца Иисуса.

Странный это был лес - то высокие сосны на холмах с сухой пружинящей подстилкой, то сумрачный ельник в низинах, то лиственное шелестящее мелколесье - как будто несколько вер сошлись здесь в недобром споре. Стали попадаться грибы, потом мы наткнулись на вересковую поляну - из-под земли словно пробивались струйки лилового огня - а потом, поднявшись на косогор, мы обнаружили целые ковры брусничника. Куда ни глянь, повсюду из-под упругого, темно-зеленого, ровно топорщащегося ворса брусничных листков краснели спелые грозди ягод, и мы припали к этой благодати. Мы собирали и ели, ели и собирали, и брусника не кончалась, и не кончалась радость нашей дочери, которая справедливо считала, что ее ягоды - самые большие и крупные, и потому то и дело нетерпеливо звала нас к себе.

Когда мы наконец угомонились, на лес уже опускались сумерки. Я решил, что лучше всего выйти к морю, к закату - на запад, но все же мы немного поплутали между холмов. На одном из них темнела мрачная бетонная глыба дота, понизу ржавела колючая проволока.

- Куда ты нас завел? - в полушутливом вопросе жены был испуг.

- Пойдем отсюда, папа, - захныкала дочка, прижимаясь к моей ноге.

Я поднял ее и посадил на плечи. Только теперь я осознал, что за все это время нам не встретилось ни души.

Держа путь прямо на закат, мы снова прошли через лиловое цветение вереска - лес расступался, редел, начались кусты, под ногами то влажный мох, то сочная стелющаяся трава, нам попалось еще несколько моховиков, и в уже спокойной близости от светлого простора залива мы снова распались в алчных грибных поисках.

- Смотри, какой у меня гриб! - воскликнула дочь из-за куста. Она выбежала ко мне, держа гриб перед собой, и вдруг замерла, глядя куда-то выше моей головы. Приподнимаясь с колен, я оглянулся. Поодаль, словно возникнув из-под земли, стоял мужчина в плавках, с суковатой палкой в руке. Он держал ее как дубинку. Волосы его были спутаны, и смотрел он на нас тоскливо-беспокойным взглядом.

- Это моховик, - громко сказал он и большими шагами зашагал прочь. - Но может быть ложный, - оглянулся он на ходу, - здесь много ложных моховиков. - Последние его слова раздались уже из зарослей.

- Кто это? - спросила, подходя, жена.

- Не знаю, - странный тип.

- Мама, посмотри, это ложный или нет? - спросила дочь.

Гриб был настоящий.

На следующий день зарядили дожди, и мы целую неделю не наведывались на те места - с корзинкой, чтобы набрать ягод для варенья. Но и под дождем наша дачная вольная жизнь приближалась к апогею. И высшей точкой того, почти десять лет назад минувшего лета был светлый день с моросящим теплым дождем, когда мы обнаружили дивный малинник и надолго застряли в нем в своих дождевых куртках, с тремя кружками и одним полиэтиленовым мешком.

- Господи, как хорошо... - вздыхала жена, распрямляясь и рассеянно-счастливым взглядом окидывая лесную поляну, тихо подрагивающие листья берез и осин, - в ее глазах отражался мокрый блеск благодатного дня. - Больше такого никогда не будет.

- Почему не будет? - спросил я ее вечером. - На следующее лето мы снова сюда приедем.

- Нет, я чувствую, - покачала она головой. - Такого больше не будет.

- Ну, так будет другое...

Она не ответила. Не могла же она знать, как я стоял у нашего скошенного кверху окна и, глядя, как она идет по дороге, где мы играли в бадминтон, идет, раскинув по плечам свои золотые волосы, одетая легко и модно, молодая, красивая и не слишком самоуверенная женщина, - не могла же она знать, что в тот момент я вдруг совершенно отчетливо подумал: "Кто эта женщина? Ведь я не люблю ее".

Через неделю дожди кончились, и мы снова поехали по бруснику. Мы ждали, что будут и грибы, и потому помимо корзинки, взяли с собой два ножа. Грибов действительно было немало, но брусничник был пуст - одна-две ягоды через несколько шагов, словно капли крови кого-то, уходившего в сумрачную лесную глубь. Но больше всего меня поразило, что нам снова повстречался на тропе тот странный человек, в донельзя выгоревших плавках, с палкой в руке - словно недобрый дух тех заколдованных мест, их тайный жилец. На сей раз он не сказал ни слова, только проводил нас взглядом одичавшего от свободы и одиночества безумца.

С тех пор прошло почти десять лет, и почти столько же я живу один. Дочь моя выросла, и мне все труднее поддерживать дружбу с ней, а жена снова вышла замуж. Я по-прежнему работаю в газете, но карьеры не сделал. Я ни на что не жалуюсь, но мне неинтересно.

Теперь я понимаю, что любил свою семью, ту нашу жизнь. Больше такого чувства мне не дано было испытать.

1983