Увеличить Дизайн автора

Истории с нами случаются каждый день. Что с ними делать? Можно забыть, а можно и записать - так, на всякий случай…

Новые русские бабки
Очки
Борьба
Чирик
Самба

Новые русские бабки

Вообще новых русских бабок не терплю – тех двух мужиков в платочках, с неподвижными глазами, что в телевизоре, вместе с Н. Басковым. Cразу переключаю канал. Все-таки раньше такого не было – было все, а вот такого нет: как-то еще стыдились опускаться ниже плинтуса. По той же причине сразу переключаю канал, завидев М.Задорнова, Е. Петросяна, К. Собчак, ее же мамочку, Комеди клаб, Дом два, а также почти все развлекательные программы, включая музпопсу, все эти так называемые «поющие трусы». Похоже, Ти Ви, по команде сверху выстроившееся в затылок, сегодня действительно принимает нас за быдло. В его оправдание могу только добавить, что такое оно везде. Но я о бабках. Одна лежала как раз напротив окон моей квартиры, на той стороне улицы, возле сбившего ее джипа, за которым стояли в ряд две милицейские девятки с мигалками.

– Ты видел? кошмар какой-то… – сказала жена, когда я вечером вошел в квартиру. – Мы с занятий вернулись, она уже лежала.

Это значит, с пяти часов, а может и раньше – джип, мигающий желтыми габаритными огнями, две девятки, мигающие в темноте своими милицейскими мигалками типа новогодней иллюминации, а возле джипа, ближе к тротуару – бабка, ногами в мою сторону. Что ее угораздило выйти на дорогу в пятидесяти метрах от перехода, неизвестно, и уже никогда не станет известным. Наверное – просто старость. Переход, хоть и не оборудованный светофором, дал бы ей какие-то шансы еще пожить. А тут – никаких. Она лежала и лежала в нулевой температуре между мигающих автомобильных огней и уже ни о чем постороннем не думала, поскольку была мертва. Машины скорой помощи не было. И не было никого около нее. И водителя в джипе не было. То ли сбежал, то ли пересел в одну из ментовских девяток, где медленно, но верно составлялся соответствующий случаю протокол.

Случай, видимо, получался непростым, потому что я подходил к окну и в девять часов вечера, и в десять, а бабка все лежала, одинокая и бездыханная, а машины все мигали, впрочем, иногда из двух девяток оставалась только одна, но потом она же или уже другая такая же возвращалась на исходную позицию, – то есть ставки росли. Только в двенадцатом часу, когда я снова глянул в окно, машины исчезли, а с ними и бабка. Надеюсь, ее за проявленную кротость сразу взяли в рай –– никому не мешала, лежала себе и лежала, терпеливо, по-русски, ожидая, когда наконец сынки все оформят и отвезут ее куда-нибудь подальше отсюда, ну, в морг хотя бы. Там ведь светло и чисто, и у каждого на большом пальце правой ноги соответствующий номерок. Какой-никакой, а порядок.

Другая бабка – из школы, в которой дополнительно учится три раза в неделю моя младшая дочь. В школе этой одаренных детей учат искусству. Впрочем, одаренность напрямую связана с платежеспособностью. Если у тебя есть деньги на обучение, скорей всего возьмут и тебя, если уж ты не полная бездарность. А полных бездарностей обычно не бывает – всегда человек что-то да умеет такое, что другим и не снилось.

Одно из занятий приходится на воскресенье. И вот привозит жена нашу одиннадцатилетнюю дочь после такого занятия, и дочь рассказывает мне такую вот интересную историю. Короче, захотелось девочкам на переменке в туалет, а туалеты на их первом этаже закрыты – вроде как по причине воскресенья или еще почему-то. Девочки поднялись на второй этаж – там то же самое, более того – вход на этаж, перегороженный специальной железной решеткой, элементарно заперт. Тогда они поднялись на третий этаж, и тут им повезло – он был открыт, то есть именно – дверь в решетке, перекрывающей вход. Они в эту дверь и – в туалет. Все благополучно, все чин-чином.

Но тут и началось та самая история, потому что когда они вернулись к решетке, чтобы спуститься к себе – дверь оказалась запертой. Они стали звать, кричать и через какое-то время с той стороны решетки появилась бабка – уборщица. «Сразу было видно, что она детей ненавидит, – рассказывала мне дочь. – Мы попросили ее открыть, а она сказала: “Чтобы я вас больше здесь не видела. Отправляйтесь на крышу”. И ушла». То есть натурально ушла, заперев на третьем этаже четырех одиннадцатилетних девочек. Сначала они пробовали кричать, звать кого-то, но воскресная школа была пуста – уроки шли лишь в их классе на первом этаже, куда им было не докричаться. К тому же их учитель, старичок лет восьмидесяти, вообще плохо видел и слышал.

Что делать? Мобильников у них с собой не было. Кто же берет телефон в туалет? Даже смешно. И девочки полезли вверх по трехметровой решетке, имеющей возле потолка небольшой проем. Будь они хоть на год постарше, сказала дочь, и вряд ли уже протиснулись бы. Еще там было сложно добраться до этого проема, и некуда было поставить ногу, чтобы перевалиться на эту сторону. Но среди них нашлась одна самая сильная и храбрая – ей это удалось, и моя дочь полезла следом, за ней остальные. Так, помогая друг дружке, все вылезли на волю, и уже только на середине урока появились в классе.

Да, а до того никто их и не хватился, не вспомнил – мало ли, домой уехали… Старичок – тот вообще не заметил каких-либо перемен. Меня же в этой истории интересует лишь она – новая русская бабка. Очень хочется рассмотреть ее поближе.

Очки

Хочется какой-нибудь ОЧЕНЬ ХОРОШЕЙ ИСТОРИИ. Да где взять? Впрочем, есть одна, но как-то к ней надо еще подкатить. Что ж, попробую. Да, время у нас интересное. Я называю его про себя победой автократии над демократией. Или, если хотите, – бюрократии над демократией: это как-то помягче и побезопаснее. Вот недавно перед выборами в Госдуму звучало из уст оппонентов властям предержащим, что, де, надо поставить бюрократию под контроль гражданского общества. Согласен. Но как тут поставишь, когда бюрократия есть, а гражданского общества нет. То есть абсолютно эфемерный, хотя и ласкающий слух призыв. Опять же много было волнений по поводу третьего срока. Теперь здоровая часть обществ вместе с конституцией могут расслабиться – третьего срока не будет, однако цели уже поставлены, портфели распределены, и хотя до выборов нового главы государства еще пара месяцев, будущий премьер-министр уже дает интервью западным СМИ. Демократия по-российски… Наверно, иначе и нельзя, не доросли. Не достойны-с. И, совершенно непонятно, зачем суетятся всякие там прочие кандидаты и ПЕРТЕНДЕНТЫ, – никакого чувства юмора. На выбор нам оставили только клоунов.

Но я не совсем о том. И даже не о том, что власть в стране перешла в руки чиновников, чего они уже не стесняются. Закусив удила, они рождают новые объединения по интересом и бросают в народ лозунги, которые должны обязательно заработать по известной формуле – если идея овладевает массами, она становится силой. Массы, естественно, не остаются в стороне – «голосуют ногами» по радостному наших записных политологов, с чем я абсолютно согласен – голова тут уже совершенно ни при чем. Вот, например, крайне популярный лозунг ПППР: «план Путина – победа России». Что это за план, известно лишь в самых общих чертах – ну, там, скорее всего, наше с вами светлое будущее, и только. Но лично я под такими лозунгами прожил почти всю свою сознательную жизнь, а свет по-прежнему далеко, в конце тоннеля. Опять же, как филолог не могу не обратить внимания на явную двусмысленность этого пэпэпээра, поскольку в нем по смыслу остается совершенно непонятным, что имеется в виду: то ли Путин собирается победить Россию, то ли она сама кого-то будет побеждать. Мне лично первая версия кажется более правдоподобной. Если честно, Россия – баба, это еще Бердяев заметил. В голове у нее каша. Ее и надо побеждать. Если ей предоставить свободный выбор, она станет блядью. Так, во всяком случае, было решено наверху. Да и народ у нас – не того, как бы наивный ребенок. С ним при такой мамке без крутого папки – никуда…

Так вот, я о наболевшем. Читаю, скажем, статью госчиновника – губернатора П. А. Валуева «Думы русского», написанную эдак 150 лет назад. А там вот что: «Взгляните на годовые отчеты. Везде сделано все возможное; везде приобретены успехи; везде водворяется… должный порядок. Взгляните на дело… и редко где окажется плодотворная польза. Сверху блеск; внизу гниль… Все изобретения внутренней правительственной недоверчивости, вся централизация и формалистика управления; все меры законодательной предосторожности… ежедневно обнаруживают свое бессилие… Везде преобладает у нас стремление делать добро силою. Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания… Везде противоположение правительства народу, казенного частному… Пренебрежение к каждому из нас в особенности и к человеческой личности вообще…Неужели пагубное влияние этой системы не доказано ни внешними неудачами, ни внутренними недостатками, ни всеобщим недоверием к нашим начальствам… ни признаками безнадежности?». Мда…. и когда я слышу нечто сакраментальное о «России, которую мы потеряли», какие бы времена не имелись при этом в виду, мне хочется крикнуть: «Позвольте! Вот она, Расея-матушка!. Мы ее никогда не теряли. Она-кормилица с нами и посейчас!»

Но я обещал хорошую историю. Как обычно, истории со мной случаются в метро, когда я ненадолго оказываюсь один на один с родным, родовым социумом. В остальных случаях я стараюсь его всеми силами избегать: на службу, со службы и все – дом, семья. Даже в супермаркет меня не затащить – жена на машине ездит, я только мешки с провизией помогаю донести, да еще питьевую воду в шестилитровых емкостях. Про спорт я не говорю – это отдельная песня. Но и в метро не всегда выходит гладко. Вот и в тот раз: перехожу я с нижнего вестибюля ст. м. «Невский проспект» в верхний вестибюль ст. м. «Гостиный двор» подхожу к левой стороне, чтобы сесть в поезд на свою ст. м. «Приморскую», и тут мой мобильник начинает петь выбранную мною песню, очень лихую то ли самбу, то ли мамбу, то ли румбу, то ли вовсе ча-ча-ча. Это я специально такую выбрал для поднятия собственного настроения. Тем временем подходит поезд, все двери открыты и я, вынимая из кармана трубку, делаю шаг в вагон. Уже вошедший народ неприветливо смотрит на меня (придется потесниться), я на народ, но, кроме того, боковым зрением я вижу, как у меня из того же кармана вываливаются темные солнечные очки и падают со стуком нет чтобы на пол вестибюля или вагона, а как раз в темную щель шириной не более десяти сантиметров на рельсовый путь. Тут двери начинают закрываться, и я, делая выбор в пользу вестибюля, отскакиваю назад под приветливые взгляды уезжающих пассажиров, в которых (взглядах) теперь сквозит и доля злорадного сочувствия. Двери захлопываются, сначала вагонные, потом глухие железные, поезд уходит, и я остаюсь один на один со своей проблемой. То есть сперва я отвечаю по телефону – это младшая внучка интересуется, зайду ли я к ним сегодня, а потом начинаю оценивать ситуацию и прикидывать свои возможные действия.

Варианта два – наплевать на очки и уехать на следующем поезде или же попытаться их достать. Вообще, очков жалко – недавно куплены, не очень дешевы, к тому же с каким-то специальным эффектом – очками я защищаюсь не только от яркого света, но и от взглядов в метро: можно глаза закрыть, покемарить стоя или сидя – глаз под ними не видно… Знакомые говорят, что в них я похож на шпиона… Второй вариант побеждает, и я отправляюсь к дежурной, то есть служащей, сидящей в пластмассовой будочке у эскалатора, который вверх. Она средних лет, вполне миловидна и, главное, на лице ее читается, что она меня, несмотря на пассажиропоток, внимательно слушает. А, выслушав, поднимает трубку и кому-то звонит.

– Примерно, где очки упали? – спрашивает у меня она, поговорив с кем-то, – помните, у какой двери? Номер нужен.

– Сейчас схожу, посмотрю и доложу, – говорю я, явно ободренный таким началом.

Дежурная кивает, а я поспешаю в обратную сторону вестибюля.

Да, похоже, это вот здесь, у лестничного перехода – или у той двери или у этой. Я считаю количество дверей от начала, получается вроде как шестая, и иду обратно.

– Шестая! – улыбаясь, говорю я дежурной.

Она улыбается мне и говорит кому-то по телефону:

– Шестая... Идите к двери – к вам сейчас подойдут, – говорит она.

– Спасибо! – говорю я, как-то не очень веря происходящему, будто я оказался в какой-нибудь там Испании или Швеции.

Спешу обратно, встаю в районе злополучного падения своих очков, и вот вижу статную женщину, еще моложе и миловидней той, у эскалатора, но в такой же униформе, обтягивающей ее лепные формы, – она идет мимо меня, в руках у нее длинная толстая палка, как бы ствол в стволе, с хитрым таким ухватом на конце. Но почему мимо? Я догоняю ее, говорю:

– Вы, наверное, по поводу моих очков?

– Ну да, – говорит она – где это?

– Здесь! – говорю я, указывая на дверь.

– Вы же сказали – шестая, – говорит она, – шестая это там и кивает в конец вестибюля.

– Видимо, я неправильно посчитал, – говорю я.

Пока мы так вежливо разговариваем, от толпы отпочковывается мужчина средних лет в рабочем комбинезоне, высокий, худой, с усами, и подходит к нам.

Оказывается – тоже мне в помощь. Я подвожу их к мой двери, объясняю, как я считал. Мужчина насмешливо смотрит на меня и говорит:

– Дорогой товарищ, вот номера на дверях. Читать умеете?

– Вообще-то умею, – говорю я, – простите, просто не заметил. Хорошо, что я вас перехватил.

– Перехватил… – хмыкает мужчина с усами, видимо, вкладывая в это слово какой-то свой смысл. Но я уже вошел в роль глупого растерянного интеллигента-неумехи – такому помогут скорее.

Тем временем подходит очередной состав, двери открываются, граждане пассажиры выходят-входят, двери закрываются, поезд уезжает, мужчина с усами споро приставляет ключ к некоему гнезду, и металлические створки станционных дверей распахиваются – за ними, тускло освещенный одинокими лампочками, мерцает рельсовый тоннель. Вместе с мужчиной и женщиной я тоже высовываю голову и вижу свои очки – они возле следующей двери, справа от рельсов, у стеночки. Меня охватывает несравненное чувство эйфории.

– Давайте, я спрыгну – достану! – говорю я.

– Что, жить надоело, дорогой товарищ? – почти сердито говорит мужчина, перед моим носом торопливо закрывая дверь, – там ведь высокое напряжение.

-А…, – говорю я, как будто этого не знаю.

Снисходительно покачивая головой (таков пролетариат), мужчина быстро переходит к другой двери, статная с формами женщина за ним – двери открываются, женщина опускает свой ухват, как бы передергивает ствол – ап! – и вот они, мои дорогие очечки! Даже не запылились!

Я стою, надев свои очки, я смотрю на них, работников службы санкт-петербургского метрополитена, и в глазах у меня закипают слезы любви и благодарности. Хорошо, что этого не видно. Мужчина, взяв под условный козырек, тут же исчезает, женщина направляется следом, а я говорю:

– Я ваш должник, плитка шоколада за мной.

– Да ладно, – говорит она.

– Нет, не ладно, – говорю я. – Где вас найти?

– Да вон там, – говорит моя миловидная женщина, показывая рукой на всегда закрытое помещение, что как раз перед выходом в загибающийся коридор, ведущий на выход к каналу Грибоедова. – В дверь постучите – там написано «диспетчер».

– Ага, – киваю я.

Увы, шоколада поблизости нет. Нигде нет. Даже наверху закрыто. Остается только универмаг Гостиный двор, я иду по Садовой чуть не до самого конца крыла, где продают все, в том числе и шоколад. Выбираю, что получше, фирмы «Коркунов» – с миндалем и изюмом, спешу обратно; минут сорок прошло, и меня, небось, уже не ждут – ведь у «спасибо» очень короткая память. Но не в моем случае, – с гордостью думаю я. У меня, – думаю я про себя, – очень даже длинная память. Стучу в дверь, мне открывают, я вручаю большую плитку шоколада.

– Как вас величать? – спрашиваю я.

Она называет себя по имени и отчеству.

– Еще раз спасибо, – говорю я. – Вообще-то я писатель. Я хочу написать про вас в Интернете.

– Лучше не надо! – смеется она, – А то скажут, что я взятку взяла.

– Не скажут, – уверенно говорю я.

А потом подумал и решил, что по имени-отчеству лучше не надо. У нас ведь теперь тем, кто дает и берет, объявлена война.

Борьба

Люблю спортивные единоборства, в основном – бокс. Ну, еще бои без правил – прайд, то есть. Вот и вчера ночью по НТВ показывали прайд из Америки. Их Колман, или как-то так, и наш – Федор Емельяненко. Оба – «легенды». Про Колмана многажды прокрутили ролик – какой он великий спортсмен, примерный муж, отличный отец. Двух его дочурок показали – прелестных девочек лет семи… Ну вот, при огромном скоплении американцев бой начался. И сразу стало понятно, что долго Колман не протянет. Его, отца и мужа, было просто жалко. И если все не кончилось на первой же минуте, то только потому, что и сам Федор явно сочувствовал своему сопернику. Но борьба есть борьба – и к началу второго раунда симпатичная физиономия стареющего Колмана уже превратилась в кровосочащуюся маску-страшилку. Во втором раунде после болевого приема все и кончилось. На Колмана было больно смотреть, при том, что Емельяненко остался как огурчик.

Публика разочарованно и неохотно аплодировала и торопилась покинуть огромный зал… И тут раздался детский плач – и на ринг выбежали две девочки Колмана. Они бросились к нему, они рыдали, глядя на изуродованное, окровавленное, с заплывшим глазом лицо своего дорогого папочки. Он взял их на руки, он начал их успокаивать, со мной все в порядке, говорил он, «I am fine»… но какой там файн, никакого файна не было и в помине…

Да, лицезреть эту сцену было тяжко, и я в который раз недобрым словом помянул Америку. Зачем дети, при чем тут дети? Мне кажется, что в Европе такое невозможно. Во всяком случае – пока…

В молодости мне приходилось соревноваться, когда я занимался самбо… В зрелости же я перешел на теннис – там ведь тоже бьешь, ломаешь, выкручиваешь, но без всякого контакта, с помощью ракетки и маленького весьма упругого мячика. Это тот еще мячик… Был даже смертельный случай, когда швед Эдберг замочил судью, случайно попав ему таким вот мячиком в висок…

Да, в теннисе у меня тоже было много всяких соревнований. Хотя соревноваться я никогда не любил, играть – да, а соревноваться… Впрочем, теннис – это именно соревнование и довольно жестокое. На соревнования я никогда не приглашал ни жен, ни дочерей, ни подружек. Предпочитал в одиночку переживать успехи и провалы. Была только одна подружка, всегда каким-то нюхом вычислявшая, где я сегодня играю. Помню, как она маячит за оградой, стараясь оставаться незаметной…

Удивительно, но я при ней всегда выигрывал. Хотя осознал это, лишь когда мы расстались.

Чирик

Короче, спускаюсь в метро и иду вдоль правого края вестибюля, чтобы не натыкаться на встречных-поперечных, спешащих к эскалатору на выход или на выгреб – ведь нас как бы выгребают из-под земли, как некую породу неопределенного назначения. Значит, иду себе и все-таки натыкаюсь на молодого мужика неопределенной наружности – или это он сам вполне сознательно встает на моем пути. Я не люблю, когда вот так встают на моем пути, и слегка раздражен этим. Но все же останавливаюсь и слышу:

– Помогите, пожалуйста. У меня жена родила. А денег на такси нет.

Внутренний вопрос – «дать не дать?» на сей раз не встает передо мной, хотя некоторая абсурдность просьбы очевидна – я приподымаю полу своего длинного пальто, достаю кошелек из кармана брюк, из кошелька вытягиваю десятку и молча отдаю ее молодому мужику. Одет он, как все, в какой-то куртке из синтетики, на голове вязаная шапочка, куртка расстегнута, на тощей шее болтается веревкой грязноватый шарф. Лицо бледное, нервное, глаза пустые. Если правда, что он стал отцом, то его ребенку явно не повезло. И не только потому, что на этот торжественный момент молодой папаша оказался без копья в кармане, а потому… – да что говорить… Ни одна страна не производит столько человеческого мусора, то есть отщепенцев, сколько Россия. Даже в Африке, в самом диком племени каждый человек при деле, знает свое место и свою роль. Только в моей стране такое наследие и такая власть, что миллионы так и не въезжают, зачем они родились, и что им делать.

Да нет у него никакой жены, и никого она ему не родила – кто станет от такого рожать?! А деньги ему нужны на опохмелку или на дозняк. Ломка началась – вот он и спустился в метро… А если спустился, то почему бы ему и не доехать в метро до жены с новорожденным, если они существуют. Такси ему подавай, блин… Примерно так размышлял я, снова двинувшись по правой стороне нижнего вестибюля, чтобы оказаться в районе первого-второго вагона.

И вдруг этот мужик снова возник рядом – он уже не перегораживал мне дорогу, а просто шел параллельно, как-то брезгливо, даже оскорблено, если не возмущенно, держа перед собой мою честно заработанную десятку:

– Что это за деньги, – сказал он, обращаясь ко мне – жетон в метро дороже стоит. А мне сто рублей нужно… на такси… к жене в роддом.

– Послушай, – сказал я, – ты вообще-то у пенсионера просишь…

– Ну и что… – сказал он.

– Ничего, – вспылил я, – не устраивает, отдавай деньги обратно!

Он удивленно посмотрел на меня, отдал и отвалил, бросив на прощанье: «У… псих какой-то…»

Для него десять рублей были не деньги. Такие деньги ему были не нужны, и клянчить по мелочи он не собирался. Ему нужны были сто рублей, здесь и сейчас, то есть сразу. И по тому, как он метнулся от меня навстречу очередному человеческому потоку, было понятно, что от своего он не отступится.

Бразильская самба

Зимы нет, и депрессняк по этому поводу я преодолеваю с трудом. Пока на 13 февраля сего года – лишь одна поездка в Коробицыно, где, преодолев первоначальный довольно сильный мандраж, потому что гора была жесткой и скользкой, за два часа я вспомнил наконец, что худо-бедно стою на горных лыжах. Ну вот, а два воскресенья назад вдруг повезло, и я с Эн поехал на залив. Эн взяла с собой беговые лыжи, я – горные, и два кайта в рюкзаке. Как когда-то у меня вздрагивало сердце возле корта при звуках теннисных ударов, так теперь оно вздрагивает при виде разноцветных бабочек, плавно плывущих над заливом – это кайты… Было их на сей раз немного, ветер так себе – но кайт все же можно было поднять…

Я первым со всей своей амуницией вышел на лед, и когда Эн, ладно взмахивая палками, подъехала, я еще только разматывал стропы. Я сказал, что мне понадобится минут сорок для старта, и она удалилась на свою прогулку. Хотя теперь я заматываю и разматываю кайт по всем правилам, не помню случая, чтобы у меня все сразу получилось. Стропы таинственным образом все равно перепутываются, перекручиваются, и проходится действовать радикально – отстегивать их и распутывать по одной, наматывая на подручный материал. На сей раз подручным материалом стали мои толстые спортивные горнолыжные перчатки. Как я и предполагал, на всю эту наладку у меня ушло минут сорок, тогда как поодаль уже получали свой адреналин десятка полтора других кайтистов-серфингистов. Как их правильно называть, я до сих пор не знаю… Райдеры? Но уж слишком близко к рейдерам – налетчикам на чужое имущество… За это время Эн, сделав круг, снова оказалась рядом и спросила, не нужна ли помощь. Я помотал головой, и она уехала на второй круг. Наконец я выпрямился, вставил ботинки в крепления, подтянул ремни трапеции и рюкзака, в котором остался малый кайт, нагнулся и поднял ручки строп. Теперь осталось, поймав порыв ветра, потянуть их на себя.

… И вот уже фиолетовый купол площадью в семь квадратных метров нехотя поднимается в воздух. Лыжи у меня без смазки, температура около нуля, так что старт получился вяловатый. Но дальше – дальше понесло вполне прилично, я пристегнул кайт к трапеции, поскольку руки уже не выдерживали и снова, как в Коробицыно, испытал мандраж… Если не смотреть вверх, туда, где кайт, то впечатление такое, будто некий невидимый гигант схватил тебя за пояс и тащит, тащит… Неприятный миг предвкушения невесомости, как когда-то в самбо, когда ты позволил противнику захват за свой пояс, после чего – ты уже знаешь – последует подсечка и твой короткий полет в никуда…

Чем дальше от берега, тем меньше снега – северо-западный ветер перегнал его к суше – снежные поля чередуются с ледяными, и переход с подмокшего льда на снег сопровождается резким торможением, это на лыжи налипает ледяное крошево…

Я не стал рисковать, помня свои прошлогодние муки, когда в отсутствие снега, не мог закрепить ручки и поднять кайт, и, сделав широкий разворот, устремился к берегу. Тянуло хорошо, купол кайта стояло почти вертикально к земле в одном положении, в метре от нее… Так я сделал первый свой прокат и выкат и недалеко от берега опустил кайт. Эн видела мои маневры. Подъехав, она сказала, что ей хватит, и она уезжает, и чтобы я ей позвонил, когда накатаюсь, – она за мной заедет. «Окей», – сказал я. «Телефон при тебе»? – спросила она. Я указал на нагрудный накладной карман на куртке, специально для телефона, с верхним клапаном на липучке. И она уехала, а я остался кататься. Мне еще удались два выезда – без особых приключений и осложнений – разве что пару раз я все же не удержал кайт в воздухе, и пришлось повозиться с ним на снегу. Далеко выезжать я побаивался – толщина льда в эту зиму была явно ниже разумного.

Последний выезд закончился возле самого берега – я не рассчитал поворот, и купол упал прямо на льдины, вытесненные на берег возле гранитной набережной, за которой уже зажглись огни в стекляшке Аквапарка, перекрывшего парадный вид с моря на металлическую глыбу Прибалтийской гостиницы. Это и побудило меня закончить на сегодня. Не было бы хуже. А осложнений не хотелось. Я снял лыжи и прошелся вдоль строп, легших на небольшие ледяные торосы, образовавшиеся во время последнего наводнения. Под ними стояла незамерзшая вода, и приходилось выбирать место для каждого шага, чтобы не провалиться. Сам же купол кайта опустился довольно удачно на сухую льдину. Поднять его в воздух отсюда не было вариантов и я, вернувшись к брошенным в снег ручкам, стал сматывать стропы, таким образом постепенно приближаясь к самому куполу. Затем я вернулся за лыжами и позвонил Эн. «Уже накатался? – удивилась она. – Хорошо. Через пятнадцать минут я за тобой заеду. Успеешь все собрать?» – «Да», – сказал я, положил мобильник в карман, нагнулся, поднял лыжи, и, опираясь на них как на жерди, с которыми ходят по болоту, поднялся на берег. Тут, не торопясь, я свернул кайт, засунул его в мешок, мешок погрузил в рюкзак и стал очищать лыжи от налипшего льда и снега… Мимо меня то на залив, то с залива проходили парочки гуляющих, в основном – молодежь… Я же повесил на спину рюкзак и, опираясь на лыжи, поднялся выше, туда, где стояли автомобили. Вскоре подкатила и Эн. «Все нормально?» – спросила она. «Отлично!» – сказал я, довольный, что обошлось без частых для меня непредвиденных обстоятельств. Сев сзади в кабину ногами наружу, я переобулся, сменив горные ботинки на обычные, вместо шлема надел вязаную шапочку, освободился от трапеции, загрузил багажник красно-оранжевого хетчбека своей амуницией, и мы поехали. Но спустя две минуты, уже на Кораблестроителей, я спохватился: «Стой, не могу найти свой мобильник» . Его действительно не было в надлежащем месте – то есть в накладном нагрудном кармане с клапаном на липучке.

Эн остановилась, я вылез из машины и тщательно обхлопал все свои карманы, которых было никак не меньше десяти. Ни в одном из них мобильника не было. «И что теперь?» – с пониманием спросила Эн, до того несколько озадаченная гладкостью нашей поездки. «Едем обратно, – сказал я – буду искать». И мы вернулись, только Эн не стала выезжать к берегу, а осталась на дороге, я же двинул напрямик через пустырь к предполагаемому месту утраты своего мобильника. Ясно, что он выскользнул из кармана, когда я нагибался. А нагибаться я мог только у льдины, на которой сворачивал купол своего кайта. Прошло уже минут пять, если не больше, и, естественно, я торопился… Увы, около моей льдины мобильника не было – я пробовал заглянуть под нее, но там стояла вода, и если он туда соскользнул, то это с концами. Однако скорее всего трубу просто нашли и унесли. Тем более, что мимо этой злополучной льдины продолжалось движение туда и обратно. И что теперь? Спрашивать? И кого? Странно, что я не услышал, как она падала, ударяясь о льдину – хоть какой-то звук должен был быть. А… я ведь тогда был еще в шлеме, так что… Полазив туда-сюда, поприглядывавшись и поприседав, я понял, что дело мое действительно труба, и не видать мне больше моей новой любимой мотороллы, как своих собственных ушей. Мысленно я прикидывал понесенный мною урон – ну, деньги, это самой собой, но информация… Когда я смогу ее восстановить и смогу ли?

С опущенной головой я двинулся в обратный путь через заснеженный пустырь, и Эн, естественно, еще издали оценила ситуацию. «Не нашел?» – на всякий случай спросила она, когда я открыл дверцу. Я покачал головой. «А на стоянке смотрел?» – спросила она. «Не смотрел», – сказал я, тотчас осознавая, что совершил оплошность и просто коту под хвост швырнул драгоценные минуты поиска. А ведь именно там я переобувался, сидя на заднем сидении и свесившись из кабины … Я поспешил обратно, а Эн дала газ и окольной дорогой тоже подалась к берегу.

Я опередил ее, но не мог точно вспомнить, где мы стояли. Эн помнила – она встала ровно на прежнее место и подключилась к поискам. Но свободная от машин площадка была еще наглядней, чем моя льдина, – была как лобное место, и если что-то лишнее здесь и оказалось, то уже наверняка благополучно исчезло… С ощущением потери, скорее, по инерции, я двинулся к своей льдине. Давно со мной ничего подобного не случалось, и вот на, пожалуйста… За что я провинился и перед кем? Ощущение потери висело на мне, как мешок с цементом. Оглянувшись, я увидел, что Эн достала свой мобильник и звонит. Хорошая идея – подумал я. Оставалось только надеяться, что труба попала в честные руки и тот, кто отзовется, если он еще здесь, нам ее и вернет, пусть и за вознаграждение. А если не отзовется, значит… Попади чужая труба мне, я бы сразу откликнулся и сразу бы отдал без всякого вознаграждения. Но это я, давно усвоивший, что лучше не брать чужие вещи, даже если они тебе достаются даром…

Эн держала мобильник у уха и молчала – видимо, никто ей не отвечал и отвечать не собирался. Значит, собирался или продать мою трубу или поменять в ней чип и пользоваться в свое удовольствие. Ситуация, стало быть, развивалась по худшему сценарию. Я еще полазил у знакомых, уже довольно вытоптанных льдин, переходя с одной на другую, и вдруг мне пришло в голову, что если телефон еще где-то здесь лежит, то он должен звонить, должен очень громко исполнять ту самую любимую мною бразильскую самбу, которую я выбрал на вызов.

Я стоял на льдинах, и передо мной простиралось огромное белое полотно залива. Найти в нем мою трубу? Нереально. И вдруг я услышал музыку, даже не саму музыку, а слабый отдаленный отклик ее, отзвук и отголосок, тающий в начинающихся сумерках… Но спутать ее ни с какой другой музыкой я не мог – это была она, моя бразильская самба!

Чудеса бывают всякие – малые и большие. При том, что мы в чудеса обычно не верим. Но это было реальное чудо! То, что казалось навсегда потерянным, вдруг зазвенело издалека на блюдечке с золотой каемочкой. Так в нежном подростковом возрасте просыпаешься живым и невредимым, после того как тебя убили во сне. Так однажды в теннисном матче я, проиграв первый сет, уже проигрывал второй, понимая, что у меня слишком мало шансов – противник был сильней меня... я, было, уже смирился с поражением, когда он, принимая мою подачу, вывихнул лодыжку, сильно захромал и вынужден был отказаться от дальнейшей борьбы. Победу присудили мне…

Но я о трубе. Да, она прозвучала где-то вдалеке и смолкла. Найти ее глазами было невозможно. Я обернулся к берегу и знаками стал показывать, чтобы Эн снова позвонила, что мой мобильник где-то здесь... И она позвонила, и я снова услышал свою бразильскую самбу, и пошныряв, как ищейка, туда-сюда, приблизился к звуку и – вот увидел ее, мою распевающую коробочку, снизу серебристую, сверху с черной накладкой, на которой высвечивался вызов – полузасыпанную снегом, почти незаметную, если бы не ее звонкий праздничный голос. Я подхватил ее, голубушку, и высоко поднял над головой.

«Какое простое решение – позвонить, – сказал я Эн, когда мы мчались к дому. – Странно, что мне это не пришло в голову».

Эн внимательно следила за дорогой и ничего мне не ответила. Она привыкла к тому, что без приключений у меня не бывает.-->