Умер Самуил Лурье, Саша, как привычней было его звать в 1970-80-е годы, когда я с ним довольно часто общался. Он заведовал прозой в журнале «Нева», я – «культурой» в городском еженедельнике «Ленинградский рабочий», на страницах которого порой по случаю юбилейных дат мировой культуры удавалось публиковать его замечательные эссе, маленькие шедевры, смотревшиеся жемчужинами в назьме дежурной обязаловки. Идеологически к их мировоззренческой вольнице было не подкопаться, разве что кого-то из надзирателей раздражал ум и стиль, избыточные по тем посконным временам.
Читал Саша и мои тексты, и у меня сохранилось несколько его внутренних отзывов. Из неявных претензий, навсегда запомнилась одна – что я стою вполоборота к читателю. С тех давних пор я и старался развернуться анфас, хотя это и сопряжено с известными рисками.

Однажды выяснилось, что мы с ним звездные братья, родились в один день, в один месяц и год, что добавило толику тепла в наши отношения, которых в постсоветскую пору уже не было – каждый выживал, как умел. Год назад через нашего общего знакомого я передал ему привет. Он тогда ответил этому знакомому: «Да, давно мы не виделись…»
А когда-то, в самом начале восьмидесятых…
Помню пьянку, хотя совершенно не помню повода: Миша Панин, Саша Житинский, Саша Лурье, Ира Знаменская и я. Из пяти троих уже нет на этом свете.
Пьем на еще ул. Герцена ( Большой Морской), в огромной комнате, принадлежащей Ире. Водки, разумеется, не хватает, а на часах заполночь. Единственное место, где ее можно еще добыть – ресторан гостиницы «Астория», которая рядом, через площадь. Планируем поход. Скептику и пессимисту Сане Лурье кажется, что без мордобоя и привода в милицию не обойдется. Но остальные настаивают, и тогда Саня говорит: «Хорошо, я буду стоять на стреме и возьму на себя ментов».
Трудно представить, как бы это у него получилось, но рейд прошел без осложнений и веселье продолжилось.

В другой раз, когда мы (я и тогдашняя моя жена Марина Куберская, теперь Токарева) отмечали у нас дома юбилей свадьбы, Саша неловким движением смахнул со стола на пол хрустальный бокал, разбившийся вдребезги, и очень по этому поводу расстроился. И тогда, чтобы остановить его словесные сокрушения, Марина подняла другой хрустальный бокал и непередаваемы жестом вежливого укора уронила его…
- Простите, я понял, - сказал Саша, и на том тема нанесенного нам хрустального урона была исчерпана

Он жил в литературе прошлого, и ее создатели были для него живыми персонажами. Его занимала некоторая бессмысленность любой жизни, коль скоро она обусловлена неизбежным концом, тем более если это была жизнь литератора, который в меру своего таланта ее изобразил. В переписке, скажем, Герцена с Огаревым, он видел не только смыслы, но и чувства, провоцировавшие эти смыслы, и это чувственная сторона, далеко не всегда угадываемая сквозь просвечивающую ткань слов, весьма интриговала его – неутомимого искателя корней литературных явлений. Он отнюдь не довольствовался накопленными объяснениями минувшего и, заглядывая туда, предлагал иное, может быть, истинное прочтение. Да, в этом смысле он был Фомой неверующим, отсюда и эта вечная мягкая улыбка недоверия, с оттенком горечи во взгляде.
О том, что он умирает, я узнал из его письма Грефу, опубликованному на «Эхе Москвы». И тогда же написал в комментах «Держитесь, Саша» (мы с ним были и остались на «вы»).
Он и держался, сколько мог.