22:04 Ревность (из мемуаров моего отца Куберского Ю.В.) |
| *** Туба была стройной девушкой немного выше среднего роста. От других знакомых мне девушек евреек она отличалась тем, что была не брюнеткой, а светлой шатенкой, то есть русой. У нее было привлекательное лицо с большими голубыми глазами. В неё постоянно кто-нибудь влюблялся. Не минула эта участь и меня, но моя влюблённость быстро прошла и перешла в многолетнюю дружбу, радующую меня и, по-видимому, и её. Старше меня на несколько лет, Туба успела в начале Первой мировой войны окончить гимназию и по примеру многих других гимназисток стала сестрой милосердия. Познакомился я и с ее семьей - с отцом, матерью, сестрой Машей, в отличие от Тубы огненно рыжей, и двумя братьями. Один из братьев был шофёром такси, другой работал снабженцем. Жили они дружно, и, бывая в Москве по служебным делам, я всегда заходил к ним, в основном, конечно, ради встречи с Тубой. По её инициативе мы ходили вместе в театры и музеи, посещали различные выставки. Хорошо помню, как мы были, например, на выступлении Маяковского, который меня приятно удивил своими остроумными ответами на едкие вопросы из зала. В конце НЭПа, приехав в Москву и встретившись с Тубой, я услышал, что в неё влюбился японский коммунист, работающий в Коминтерне, и что она тоже к нему неравнодушна, но боится полюбить его по-настоящему. На мой вопрос о причине боязни она рассказала: «Боюсь не потому, что я еврейка, а он японец. Он меня просто пугает своей ревностью. С подобной ревностью я никогда не сталкивалась и даже представить себе не могла, что такая бывает... Я с ним должна ходить только пешком, а если ехать – то только на автомашине. Каждая наша поездка на трамвае или в автобусе кончается скандалом. Он не выносит заинтересованных взглядов мужчин в мою сторону, вступает с ними в скандальные разговоры, а потом, когда мы покидаем трамвай или автобус, начинаются его бесконечные упреки, что я-де неправильно себя веду, что он сомневается в моем хорошем отношении к нему и прочая подобная чепуха. Кстати, мне кажется, мужчины смотрят на меня с интересом именно из-за него. Ведь это у нас довольно редко, чтобы советская девушка была в обществе японца». В следующий приезд в Москву я узнал, что в жизни Тубы произошли большие перемены: умерла её мать и вышла замуж её сестра Маша. В этот раз Туба познакомила с героем своего романа. Он приехал на автомашине и втроем мы отправились в гости к Маше. Японец произвёл на меня очень хорошее впечатление. Весьма привлекательный внешне и не так уж мал ростом, какой обычен для японцев, он был лишь чуть ниже Тубы. Сразу бросалось в глаза, что он спортивен и хорошо физически развит. О его азиатском происхождении можно было догадаться разве что по разрезу глаз, бледно-жёлтому лицу и такого же цвета рукам. В остальном он выглядел как типичный европеец. В гостях у Маши в разговорах за столом, в которых участвовал и муж Маши – инженер, коммунист и весьма начитанный ортодоксальный марксист, японец показал себя многосторонне эрудированным человеком. Он отлично владел русским языком, то есть говорил на нём совершенно свободно без всякого акцента. При отъезде из Москвы в Ленинград, где я в то время служил, Туба, провожавшая меня, на моё замечание «Тубочка, мне кажется, японец на высоте со всех точек зрения. Он мне понравился. Советую не зевать» ответила «Всё было бы в ажуре, если бы не его дикая ревность…» Снова оказавшись в Москве, примерно, через полгода, я зашел к Тубе и застал в заметно опустевшей квартире лишь ее братьев. Оказалось, что их отец вернулся жить на Украину, откуда в своё время приехал в Москву, а Туба вышла замуж за своего японца и уехала с ним на Дальний Восток, где он работает не то в качестве какого-то нашего дипломатического представителя, не то служащим Коминтерна, не то нашим тайным агентом. В Ленинграде в начале лета 1929 года я неожиданно получил от Тубы письмо, в котором она просила разрешения приехать ко мне и пожить у меня месяц или два. Письмо было из Москвы. Я немедленно на него ответил, сообщив Тубе, что она может приезжать ко мне в любое время и жить у меня, сколько ей хочется, но при этом она должна иметь в виду, что я живу в одной комнате. Если это её будет смущать, то я могу перейти к товарищу по квартире, а летом этот вопрос решается ещё проще, поскольку я уезжаю в лагеря. На мое письмо она ответила телеграммой о своём приезде. Уже когда мы ехали с ней с вокзала, она сказала мне: «Навсегда сбежала от своего японца из-за его ревности. Буду пока скрываться от него у тебя. Ведь ты не из трусливых». А по приезде ко мне она в подробностях рассказала о своей жизни на Дальнем Востоке. «Жила я в роскошных условиях была всем обеспечена, но жила затворницей. На рынок и по все домашним делам ходила прислуга японка. Работать он мне не разрешал. Всё из-за ревности. И ревность его выросла до грандиозных размеров. Если я покупала платье, и оно мне нравилось, он рубил его саблей и выбрасывал. Если я заводила котёнка и ласкала его, он котёнка убивал. Если мы шли в театр, и на меня кто-нибудь из мужчин посмотрел, мы уходили из театра. Если бы я рассказала тебе во всех подробностях о припадках его ревности, ты бы заболел. Щадя тебя, я на эту тему больше не буду говорить. Запомни это и не обижайся. Думаю, что у меня есть только один выход – смерть...» - Чья? – спросил я. - Конечно, моя. А может быть его, - подумав, добавила она, — скоропостижная... И Туба стала жить вместе со мной в одной комнате, пока я не уехал в летние лагеря. Но и туда Туба пунктуально приезжала ко мне в дни и часы, когда это разрешено. Спустя какое-то время Туба захотела вернуться в Москву — я её проводил, и она расцеловала меня при расставании. Писем от неё я не получал, а писать ей не писал, так как не знал, где она, да и не был уверен в том, что ей интересны мои письма. Приехав в конце 1933 года в Москву как всегда по делам службы, я снова встретился с Тубой. Она изменилась. Стала ещё более привлекательной, но в лице её появилось выражение постоянной грусти. Я сказал ей об этом и услышал в ответ: - Грусть оттого, что мой муж умер... Вскоре она рассказала мне, когда и от чего он умер, предупредив, что я единственный человек в мире, которому она это рассказывает. И, не торопясь, изредка прикладывая платок к глазам, поведала мне следующее: «После возвращения от тебя из Ленинграда я устроилась в Москве на работу, жила у братьев. Потом оказалось, что мой муж уже в Москве. Начиная с поздней осени, он неоднократно заходил к моим братьям, но меня не заставал дома, — я была или на работе, или у Маши. А братья говорили ему, что меня в городе нет. Однажды вечером он все же застал меня дома и остался на правах мужа. Ночью в постели он начал крупный разговор со мной, а точнее не разговор, а скандал с очередными припадками ревности. Это разговор подслушали мои братья Семён и Борис. Они зашли в комнату, где мы лежали, велели мне одеться и ехать ночевать к Маше, поскольку, дескать, они должны тут поговорить с японцем всерьёз. Я их послушалась и уехала, а потом через неделю узнала, как они с ним "поговорили". Когда он оделся, они заставили его выпить стакан водки, а затем надёжно связали по рукам и ногам, заткнули рот полотенцем, сняли с него ботинки и положили на пол. После этого они взяли увесистое берёзовое полено, из числа приготовленных для топки квартиры, и начали со всей силы бить его по пяткам. После они несколько раз ударили его тем же поленом по спине, на которую предварительно положили валенки. Эту операцию они закончили тем, что, вынув у него изо рта полотенце, надели на него пальто и шапку и, взяв под руки довели до остановки такси. Там, усадив в машину, заплатили шофёру, попросили довезти до кремлёвской больницы и сдать дежурному врачу. В кремлёвке, - продолжала Туба, - куда я пришла по его записке, я увидела его беспомощно лежавшим в постели, до неузнаваемости похудевшим и пожелтевшим. Он еле слышно сказал мне, что после моего ухода с горя напился, потому упал с лестницы и, очевидно, отбил себе все внутренности. "Будет хорошо, если я умру, — прошептал он мне на прощание. Хорошо и мне, и тебе". Врачам и всем, кто приходил к нему в больницу, он рассказывал то же, что и мне. Спасти его не смогли, и вскоре он умер. А правду о причине его смерти мне рассказали братья. Теперь тебе единственному её рассказываю я. И смотри, может быть, нужно об этом донести кому следует?» - Подумаем, – заявил я. А потом подумал и никому о том, что Туба мне рассказала, не доложил. Правильно ли я поступил? Думаю, что правильно. Жить с такой ревностью этот человек не имел права, а губить из-за его смерти других людей я считал недопустимым. 1971 |
| Категория: Из старого чемодана | Просмотров: 1563 | Добавил: jurich |
| Всего комментариев: 0 | |