21:01 В КВАРТИРЕ |
| Смерть соседки Кустов воспринял поначалу просто как событие, нарушившее намеченный распорядок дня - в квартире этой он давно не жил, после свадьбы снимал с женой комнату в центре города – и теперь, сидя в непривычной тишине и поглядывая на дверь, даже ругал себя, что заехал к своим, но когда пришла его сестра, и он, нарочито сохраняя спокойствие на лице, сказал ей, что умерла Дарья Тимофеевна, ему вдруг стало не по себе. Не смерть даже, а то, как сестра восприняла известие о смерти, поразило Кустова, и он наконец осознал произошедшее. Она ничего особенно не сделала – просто зажала рот рукой, как бы сдержав крик, съежилась и, словно объясняя себе что-то, уговаривая себя, все повторяла: «Да, да, это так – я понимаю». И тут он устыдился своего упрямо-равнодушного спокойствия, на котором сознательно настаивал. Их мать снова вышла от соседей, и по лицу ее Кустов старался угадать, как там… А потом, когда стало можно, он с сестрой сам прошел в комнату соседей и то, что увидел, ударило его по глазам. То, что увидел он, не было Дарьей Тимофеевной. Он никогда бы не признал ее в этом маленьком теле подростка, обозначенном под одеялом только ступнями да острыми коленками, и лица ее не признал бы в этой измученно запрокинутой восковой маске. - Какая она красивая, - подавленно прошептал Кустов, пытаясь унять внезапную дрожь. - Какая бабушка красивая, - повторила сестра, только громче, чтобы все слышали, но Кустов уловив в этом повторении какую-то фальшь, поморщился и прошептал: «Не надо…», чувствуя однако благодарность сестре за то, что она оценила его замечание, и одновременно стыдясь этого чувства, как бы мешавшего испытывать что-то гораздо более важное. В комнате были дети, внуки Дарьи Тимофеевны, девочка и мальчик – они испуганно сидели на диване в темном углу, рядом с ними, прикрыв рукой глаза, сидел сам хозяин, а жена его, дочь умершей, горбилась у ее кровати, поправляла подушку, край одеяла, из глаз бежали слезы, и, гладя худенькую ручку покойницы, она изумленно повторяла снова и снова: «Тепленькая такая, будто спит. Господи, ну почему она такая тепленькая»… Позже она рассказала, как Дарья Тимофеевна очнулась в свою последнюю предсмертную минуту, стала подниматься, позвала: «Зина, Зина!», а потом задышала – « так часто-часто задышала» - Зинаида изобразила, как - «и все» - и Зинаида снова принималась плакать. На похороны Кустов не поехал, и жене своей не разрешил увидеть мертвую – жена была беременна – а слышал только от матери и от Зинаиды, как ездили в морг, как долго искали ее среди прочих покойников, как она изменилась за два дня, и как на нее теперь страшно было смотреть. Похоронили ее на сельском кладбище, в часе езды от города, на пригорке, где было сухо, солнечно, и оттуда открывался вид на деревню, в которой шестьдесят три года назад родилась Дарья Тимофеевна. Поначалу Кустов испытывал что-то вроде вины из-за того, что не поехал, и говорил себе, что обязательно съездит на могилу – в солнечный светлый день, в день радостный, с пением птиц, с шелестом деревьев – но на могилу так и не съездил, и легкий осадок, оставшийся на душе, не мешал ему. Что он знал о ней? Почти ничего – вернее, не намного больше того, что знал пятнадцать лет назад, когда его семья получила комнату в этой квартире. Кустов помнил, как на кухне стояли она, уже старуха, и дочь ее; она держала на руках своего грудного внука, завернутого в несвежие пеленки, который потом стал высоким болезненным мальчиком, боявшимся даже днем пустых лестничных маршей, и она всегда выходила на лестничную площадку, подавая голос, пока он поспешно сбегал вниз, в школу, - она стояла на кухне и смотрела на них, таких вежливых и городских, смотрела настороженно или испуганно, или с неприязнью, - во всяком случае, так Кустов понял тогда этот взгляд. Потом еще он слышал две-три истории, связанные с ней. Вместе с дочерью она перенесла блокаду Ленинграда: однажды от брата ее – он был в ополчении - пришла передача, целая булка, и они не могли разрезать ее, а когда разрубили, из нее как из старого гриба дождевика только зеленый дым пошел. В войну на фронте у нее, кроме брата, погибли два сына и муж. Когда семья Кустовых поселилась в этой квартире, Дарья Тимофеевна еще работала, и, узнав, что она контролер в кинотеатре «Баррикада» на Невском проспекте, он обрадовался, словно теперь мог хоть каждый день бесплатно ходить в кино. Но за все эти годы, пока она еще стояла на контроле, только однажды он застал ее и, покраснев, молча протянул два билета – с ним была его девушка… От тамошних сквозняков у нее болели ноги, и она с трудом дотянула до пенсии. Она была тихой, вечно занятой старухой и в жизнь Кустова вмешалась только однажды – ему было тогда лет тринадцать, а сестре его десять, и они поссорились, а потом подрались, вернее, Кустов ударил сестру, несильно, но обидно, и она заплакала громко и надолго, и Кустов, возмущенный очевидным притворством сестры, хватал ее за руки и орал: «Замолчи!», а она только пуще плакала – и тогда в их закрытую дверь постучала Дарья Тимофеевна, постучала робко, деликатно, и раздался голос ее, тоже деликатный, разве что встревоженный: «Машенька, иди к нам», - и ничего больше, только это «Машенька, иди к нам». А еще он слышал, как она утешала его сестру, - у той в школьной раздевалке украли большой красивый, только что купленный платок. «Ну что ты плачешь, Машенька, – говорила она, - незачем тебе плакать. Когда бы это ты украла – вот где плакать надо. А тебе так незачем». Внуки росли и ей приходилось читать им. Читала она с трудом, почти по складам, и оттого голос ее звучал монотонно – дети начинали зевать и вырывали книжку, а она сердилась. Но когда внучку записали в детсадовский кружок английского языка, то уже и сердиться она не имела права, только раз, не выдержав, с вызовом спросила Кустова: «Ну, а вот чайник взять… Как по-ихнему, по-английскому будет?» и, услышав ответ, неодобрительно пожала плечами: « ЧуднО. У нас понятно – чайник он и есть чайник. А у них какой-то акетал». Она была верующей, у нее были две иконы, оставшиеся ей после матери, и Зинаида терпела их, пока дети были еще маленькими, но когда они пошли в школу, Зинаида вынесла иконы из комнаты, и Дарье Тимофеевне пришлось держать их на кухне, на полке за банками с зелеными перьями репчатого лука. Кустов ни разу не видел, чтобы она молилась, но когда иконы пропали – это зять, хозяин, напившись, то ли продал, то ли выбросил их – Дарья Тимофеевна потеряла голову: рыдала, на коленях умоляла его вернуть их, из дому убегала. Хозяин был фигурой примечательной. Выше среднего роста с плоской сильной фигурой, смуглолицый, с шапкой курчавых волос, под нулевку выстриженных вокруг ушей, он мог бы сойти за красивого мужика, если бы не злые ноздри чуть приплюснутого прямого носа и не глаза. Какие у него глаза, сказать было трудно, поскольку они всегда смотрели в сторону, будто знали что-то свое, никому не доступное и хотели это скрыть. Выходя на кухню, он всегда был напряженно оживлен и, завидев Кустова, - мальчика, подростка, юношу – говорил одно и тоже: « Ну, как у нас дела?» и, если Кустов мешкал с ответом, то сам и отвечал: «В порядке! – и добавлял: – Так-то, брат». Он был, что называется, мастер на все руки – делал он все быстро, стремительно, словно его скрытое нервное беспокойство не позволяло хоть на минуту замедлить движение, задуматься, и осознание себя мастером сообщало ему чувство превосходства над окружающими. Придя домой и наскоро пообедав – ел он на кухне, сидя на самом краю стула, и то и дело поглядывая в окно, как обычно едят на вокзале,– он устремлялся к себе в комнату. У него была одна страсть – он мастерил аккордеоны. И не из каких-то там заготовок, а – начиная с нуля. Все своими собственными руками, не считая, разумеется, исходных материалов На кухне в миске с водой разогревался столярный клей, а из комнаты доносились запах ацетона и вялые звуки, извлекаемые словно из губной гармошки, - это сосед настраивал металлические языки … Потом появлялся сам аккордеон, огромный, пахнущий клеем, деревом, дерматином, целлулоидом, постукивающий клавишами, кнопками, щелкающий регистрами, которых было явно больше, чем на заводских моделях. У соседа был абсолютный музыкальный слух, но музыку он не любил, не понимал и на вечеринках в компании гостей исполнял на своем мощноголосом инструменте одну лишь русскую «Барыню»… Затем музыка смолкала, и это означало, что очередное его творение выгодно продано, и пора приниматься за новое… А потом вышел какой-то закон, приравнявший кустарей-одиночек к спекулянтам, и с аккордеонами было навсегда покончено – их заменил фотоаппарат. Но была еще одна страсть, а точнее – беда, которая после запрета на аккордеоны, все чаще обрушивалась на семью. Сосед пил, а напившись, становился безумен – нет, даже не безумен, - становился таким, каким, хоронясь от всех, жил внутри. Тогда, приходя домой, он неслышно открывал ключом наружную дверь и, держа перед собой этот ключ как пистолет, выкручивал в прихожей пробки на электрическом щите. После этого он бросался к общему, стоявшему в коридоре телефону, набирал три-четыре цифры и, пренебрегая гудками, говорил в трубку отрывистым, смятым водкой голосом о том, что обнаружен труп, и чтобы немедленно выслали машину… Он говорил «они» и «мы» и еще, загадочно озираясь, он говорил «посмотрим»… Кончалось же это почти всегда одинаково - криками за соседской дверью, плачем и грохотом мебели. Справиться с ним могла только мать Кустова, и сосед ненавидел, боялся и уважал ее, когда она, единственная, соглашалась верить, что есть «они» и «мы», и что надо выполнить задание, - она вступала в игру, и тогда он не выдерживал и, пролив злую слезу, закрывал лицо руками и говорил, что его выгнали, выбросили... Но и это тоже было неправдой, а что было правдой, не знал никто, потому что он был человеком без прошлого. «А ну-ка пойдем посмотрим», - звал он Кустова спустя дня два после очередной нервотрепки, стремительно появляясь из комнаты с мокрым еще фотоснимком, вел к себе и, вытаскивая пинцетом из ванночки с закрепителем проявленные кадры, выстреливал своим сухим напряженным голосом: «Видишь, машина, посольская, вот они стоят, а вот вышли – видишь, смотрят. Не понял? Ничего, мы разберемся. А здесь, видишь – багажник открыли. А ну-ка, ну-ка… - щурился он, поднося снимок к лицу, - тут что-то не то. Так-то брат…- Он бросал снимки обратно в ванночку и на мгновение взглядывал на Кустова беспокойным глазами ищейки. В скандалы у соседей ни Кустов, ни его отец не вмешивались, - их не пускала мать, боясь драки, ибо в пьяном безумии этот человек мог натворить бед. И безумие долго охраняло его. Обычно он напивался в день получки – и все в квартире напряженно ждали его прихода, а потом Кустовы взяли за правило уходить куда-нибудь, но даже поздно вечером, когда они возвращались, и на их долю еще оставалось криков. Правда, иногда сосед, еще не дойдя до дому, оказывался в отделении милиции, и заплаканная Зинаида приходила с вестью, что его забрали на пятнадцать суток, но столько он ни разу не отсидел, а появлялся уже на третий день, и как это ему удавалось, никто не знал. Случалось, после этого он хромал, или у него было разбито лицо, и он устраивал себе бюллетень – сидел дома тихо, незаметно и даже на кухню почти не выходил. Потом Дарья Тимофеевна стала тайком от Зинаиды подсыпать ему в чай снотворного, когда он, пьяный и угрожающий, молча ел после работы. Предложила это мать Кустова, и Дарья Тимофеевна, бледная от волнения и страха перед неведомыми ей таблетками и еще более неведомыми последствиями, стояла за его спиной, косясь на чашку чая, которую он еще не придвинул к себе. И все-таки однажды - а «однажды» должно было обязательно случиться, потому что слишком долго накапливались здесь страх и ненависть – Кустов не выдержал. Это было время когда он уже год как встречался со своей будущей женой, но еще не знал, что в результате женится, хотя она стала почти своим человеком в его семье и приходила часто, поскольку была нездешней и в городе у нее больше никого не было. Кустов разрывался между желанием помочь ей и отвращением к тому, что он связывал с понятием брак, но случившееся в тот вечер как бы все расставило по местам. А получилось так, что в полночь, когда Кустовы ложились спать - Кустов простудился в тот зимний месяц и лежал, еще не оправившись от ангины, - сосед с Зинаидой вернулись после какого-то празднества, и не прошло и получаса, как голос его раздался, сухой, без обертонов, резкий голос, и вслед за этим грохот, будто стол опрокинули, и крики Зинаиды «Митя, Митя!»! и крики детей «папочка!» и снова крик Зинаиды: «Ой, ой, убивают!». Тогда и вскочил Кустов и стал быстро одеваться. Мать попробовала остановить его, но он ее не слушал, и то, что она вдруг уступила, кольнуло Кустова запоздалым укором: она давно устала быть сильной, брать все на себя. И, глядя на Кустова, стал одеваться его старик отец. Кустов надел толстый свитер и лыжные ботинки – он еще подумал, что надо обуться во что-то потяжелее. И так все и вошли к соседям – он, мать и отец, только сестру он не пустил. В комнате соседей было душно и смердяще, будто она никогда не проветривалась. Сосед полулежал на кровати голый по пояс, в одних кальсонах, и когда они вошли, он сел. Мать подошла к нему и своим строгим голосом воспитателя, голосом, умеющим повелевать, сказала: «Что же это вы делаете, Дмитрий Семенович! Как вам не стыдно!» Сосед ответил матом и рукой толкнул ее в живот. В этот момент Кустов и бросился на соседа. Тот легко упал на кровать - как подкошенный, почему-то пронеслось в голове Кустова, и это вдруг придало ему уверенности в своих силах. Все, что сделал Кустов, он сделал машинально, как прежде его, юношу, учили в спортивном клубе. У самбистов это называется «удержанием с переходом на болевой прием», а именно - на локтевой сустав правой руки. «Веревку!» - раздался голос отца и Дарья Тимофеевна, метнувшись,, принесла веревку. Наверное, соседу связали ноги, потому что он перестал выгибаться и только шипел: «Суки!» И еще Кустов понял, что отец держит ноги соседа, чтобы тот не брыкался. Он слышал, что мать звонит в милицию – а Зинаида ходила рядом, растерзанная, и бормотала: «Зачем, не надо - это я виновата», но о том, в чем была ее вина, знала только Дарья Тимофеевна, все слышавшая, как всегда. Да, она принесла веревку, а потом взялась помогать Кустову - держала вместе с ним выгнутую до упора руку своего зятя. Кустов хотел было отказаться от ее помощи, но промолчал, допуская, что если бы сосед решил встать, он стряхнул бы их всех с себя. Милиции все не было, и мать снова звонила – а ей отвечали, что машина с нарядом давно выехала, но что сегодня много вызовов, и надо подождать. И все-таки они наконец явились – Кустов увидел в проеме двери две высокие, медлительные, как ему показалось, - опасливо медлительные фигуры в милицейской форме, прозвучало «что тут у вас?» , тогда он разом отпустил соседа, встал, а сосед тоже приподнялся и быстро сел со связанными ногами – и из-за того, что они оба так одинаково среагировали на появление милиционеров, все случившееся казалось Кустову до смешного нелепым. Он прошел мимо милиционеров и в коридоре, в зеркале увидел свое бледное, белое, как мел, лицо. Потом он увидел, что правая рука его в кровавых ссадинах – это он несколько раз ударил соседа, когда тот пытался его кусать сквозь вязку толстого свитера. Когда все кончилось и соседа увели, Кустов закрылся в ванной комнате, включил кран и долго не выходил, а на вопрос матери за дверью отвечал, что с ним все в порядке. Но это было не так. Это был последний скандал в квартире, но потом кто-то посоветовал соседу подать на Кустова в суд, и Кустова несколько раз вызывали в милицию, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не свидетельство Дарьи Тимофеевны. Через месяц Кустов женился, и теперь он и жена приходили в эту квартиру как в гости. С соседом Кустов не разговаривал – как бы вовсе его не замечал – на кухне, где он раньше любил засиживаться с книгой, вообще старался не появляться, и Зинаида так и осталась в обиде на него, словно он был главным виновником произошедшего. Дарья Тимофеевна была все той же озабоченной и неслышной, вечно с мокрой тряпкой в руке – чтобы незаметно и быстро вытереть за внуками или за зятем. От жены Кустов узнал – и это его удивило - что Дарья Тимофеевна жаловалась ей на его мать – что та-де такой упрямый, властный человек, привыкший делать все по-своему, - удивило потому, что он как будто никогда и мысли не допускал, что его мать может быть хоть раз в чем-то неправа. От Дарьи Тимофеевны скрывали, что у нее рак, но она неведомо откуда все знала, хотя и молчала об этом. Так и доживала. За месяц до смерти совсем плоха стала. Плакала, что не может больше постирать внукам, еле ходила, держась за стенку, потом и ходить перестала, и Зинаида носила ее на руках в уборную. Однако от зятя она не принимала никакой помощи, даже если оставалась наедине с ним. Сокрушалась, что так и не успела с осени перебрать грибы, которые хранились в кладовке. После ее смерти в квартире ничего не изменилось, и сама ее смерть как-то забылась всеми – будто был человек, а потом собрался и уехал куда-то, навсегда, и пустота, непривычная пустота вокруг предметов, с которыми он был связан, постепенно исчезла. Еще быстрее она исчезла в Кустове. Да и было ли в нем место для этой незаметной старухи? Она прошла мимо него, ничем не задев, никак не помешав, прошла, ежедневно, ежеминутно что-то делая, словно сознавая за собой какой-то огромный долг, который спешила вернуть. Кустов не мог себе представить ее молодой, не мог представить, что она влюблялась и любила, и что ее тоже любили – и жизнь ее не мог себе представить, - только одно и видел: согбенную, вечно хлопочущую пожилую женщину, неловкую старуху с тряпкой в руке. Но в последнее время с Кустовым словно случилось что-то. Подойдет он к родительскому дому и машинально на окна взглянет, на окна их коммунальной квартиры, и снова покажется ему, что ее он видит – седую старуху, и она улыбается Кустову и голову в знак приветствия наклоняет. Он уже по двору идет, а она все смотрит на него и кивает радостно, - и страшно ему станет, словно все ей известно про него, вернее, про жизнь – какая есть и какая будет. 1971 |
| Категория: Из старого чемодана | Просмотров: 968 | Добавил: jurich |
| Всего комментариев: 0 | |