Сан-Франциско, январь 1990-го... Я бродил на северной его окраине по аллеям парка, проложенным сквозь зеленые, несмотря на ночной морозец, холмы, - с одной стороны был солнечный город, с другой - Тихий океан и где-то там мост «Золотые ворота». Я был дико простужен, кашлял, как сумасшедший, и кашель все не проходил. В тот день у меня была намечена встреча с новой американской подружкой, которая была не против, чтобы я переехал к ней. Она работала массажистом в парилке в подвальном этаже одного весьма приличного отеля и ждала, что я к ней сегодня в эту парилку снова приду лечиться, как приходил вчера. Но мне расхотелось приходить - я подумал, что так моя жизнь и продолжится в подвале... И вот в таких размышлениях я шел по аллее парка — кажется, кроме меня, там была еще негритянка, подгребавшая мусор к урне, но не факт. Факт — когда вдруг к моим ногам упал, подкатившись, маленький рубчатый пластмассовый шарик. Я никогда прежде не видел шариков от гольфа, но догадался, что это он. Тут надо мной из-за гребня холма выглянула голова пожилого джентльмена в бейсболке, следом еще одна голова, помоложе, и пожилая голова в исключительно вежливой форме спросила, не буду ли я так любезен кинуть им шарик. Любезность мне ничего не стоила - я поднял шарик и кинул им. Обе головы, благодарно кивнув, исчезли, а меня будто током прошибло — перед глазами проплыла заключительная сцена кинофильма «Blowup» (« Фотоувеличение»). И, помню, я подумал: что я здесь потерял?

Фильм вышел в 1966 году, когда я уже учился в Университете, на филфаке, после трех лет службы в армии на Крайнем Севере в войсках ПВО. Был ли он у нас в прокате или это был какой-то специальный просмотр, возможно, в 1967 или 68-годах, - неважно. Важно, что он произвел тогда на нас, на мое поколение да и на всю нашу так называемую интеллигенцию оглушительное впечатление. Мы, жившие за железным занавесом и не очень-то информированные о том, что там, на Западе, на самом деле, увидели иную жизнь, иной стиль жизни, и новизна этого иного, как бы более продвинутого и глубокого, более настоящего, чем наше собственное, именно ощущение этой новизны было острым, почти болезненным - перехватывало дух и хотелось что-то немедленно начать делать, чтобы вот так же, как там, у них...

Это ведь и в самом деле было время большого перелома, больших социальных сдвигов в Европе, в ее мировоззрении, когда во весь голос заявило о себе молодежное движение. Это привело к переоценке привычных ценностей, к смене жизненных стереотипов, к возникновению контркультуры. Это было время сексуальной революции, в Штатах сняли наконец запрет на публикацию скандальных романов Генри Миллера, в моде уже были всякие там битники со своим собственным культом свободы, и Джек Керуак, главный среди них, - на смену им шли хиппи. Молодежь искала себя в свободной любви, в путешествиях, в марихуане и буддизме, в клубах Великобритании уже выступали «Битлз» и «Роллинг стоунз» (наши одногодки), общество повернулось лицом к молодежи, как бы признав, что ее интересы, ее ценности, ее приоритеты - чуть ли не самое главное (скажем, фильм-ретро «Мечтатели» Бертолуччи). Об этом мы тогда только догадывались, слушая доходившие до нас разными путями музыкальные композиции ливерпульской четверки.

Поп-арт, артистическая богема свободных художников, модные фотоателье… Сами отношения в кадре героев фильма «Фотоувеличение» ( я бы перевел – «Крупным планом») итальянского режиссера Микеланджело Антониони подсказывали нам другие поведенческие модели... Разве что еще таким же мощным стилистическим вторжением в нашу жизнь с другого конца был фильм Клода Лелуша «Мужчина и женщина», выпущенный в том же 1966-м. То было особенное время - время новой эстетики, новых надежд и новых ожиданий, нового стиля, время снятие прежних запретов... Каким-то верхним чутьем мы улавливали этот воздух перемен с его пафосом пацифистского кайфа.

Сорок семь лет прошло, и все теперь другое. Другие ценности, другие идеологемы, другие светофильтры на том, что мы считаем реальностью. Кино стареет быстрее, чем литература. Меняется не только антураж действительности, попадающей в объектив камеры, не только автомашины и мода, но и сам киноязык вкупе с техническим возможностями. Однако про фильм Микеланджело Антониони, показанный на днях по каналу «Культура», этого не скажешь. Ленту можно смотреть без вежливой поправки на ее возраст. Хотя проблематика кинокартины или, скажем, срез жизни, показанный в ней, сегодня уже далеко не мейнстрим. Фильм-полузагадка без разгадки: кто убил, за что убили… Даже тогда это казалось не очень-то важно, а сегодня тем более. Едва ли теперь актуально и то, почему в финале на теннисном корте играют воображаемыми ракетками с воображаемым мячиком, и почему главный герой под магией устремленных на него взглядов условно кидает в корт упавший за сетку мячик. Жизнь - как договоренность играть по определенным правилам, под знаком того, чего, может быть, вовсе и не существует?

Мир стал жестче и, пожалуй, беспощаднее, стал поляризованней, зависимей и уязвимей. Мир болен, и в нем снова намечаются тектонические сдвиги. Тогда они были скорее духовного плана, касались раскрепощения человека от унаследованных догм, сегодня они скорее касаются проблемы элементарного выживания. Идеология нынче почти ничто, власть – почти все. Кто воссел, тот и съел. И где та другая жизнь, о которой когда-то так грезилось? Иллюзия, воображаемый теннисный мячик, воображаемый теннисный корт, воображаемая игра... Мы были просто мечтателями, примерно такими же, как те, по ту сторону железного занавеса.

Дэвид Хеммингс, исполнитель роли культового фотографа, умер в 2003 году, в возрасте 62 лет, уже совершенно непохожим на молодого себя, светловолосого грешного ангела с бледно-голубыми глазами... Совсем недавно умер 92-летний Тонино Гуэрро, сценарист, в 2007 умер сам маэстро Микеланджело Антониони, кумир семидесятых. Ему было 94 года... В его фильмах не только разобщение одиноких душ, но и молчание, сотни метров кинопленочного молчания. В 1985 году у режиссёра случился инсульт, и оставшиеся двадцать два года жизни он не мог произнести ни слова…

Эскапизм, одиночество, взаимонепонимание — это уже не бренд. Слишком много накопилось других проблем. Но как забыть ту неподвижность камеры с долгими планами одного и того же, будто там, в парке, под сенью шевелящихся под ветром крон, сокрыто что-то главное, иное, недоступное нашему глазу... Теперь — другое кино, и мы точно знаем, что за деревьями на дальнем плане нет ничего, кроме того, что и здесь – тот же неустроенный жесткий мир, еще более разобщенный, в котором всем нам, кому больше, кому меньше, придется жить.