К хору призывающих запретить в России прокат «Левиафана» с каждым днем присоединяются новые голоса. До боли, еще по совку, знакомая кампания: так шельмовали Пастернака, Солженицына… А ведь и «Доктор Живаго», и «Архипелаг ГУЛАГ» стоят сегодня на книжной полке каждого вменяемого гражданина России.
«Я один, все тонет в фарисействе…» — говорил пастернаковский Гамлет.

Что же случилось с кинокартиной Звягинцева? Режиссер поднес зеркало к носу сегодняшних фарисеев и временщиков. Им, творящим произвол в тесных скрепах с судом, силовиками и церковью, это, конечно, не понравилось. Фильм-притча попал в болевые точки сегодняшней России, где Зло — в победителях. Причем, Зло побеждает цинично, нагло, под духоподъемную проповедь высокопоставленного клирика. Всё, как в нашей сегодняшней реальности, — достаточно выглянуть в окно или включить программу Дмитрия Киселева…

В девяностые годы самой расхожей у нас была фраза: «Ведет ли эта дорога к храму?» Спустя четверть века можно с уверенностью сказать: «Эта дорога к храму не ведет».

Возможно, в России фильм не вызывал бы ажиотажа, если бы не раздражители — в виде премии в Каннах, «Золотого глобуса», а теперь еще и номинации на «Оскара». Как это перенести тем, кто пуще развала страны озабочен нашей «самостью», нашим ни на что в мире не похожим особым кодом, но прежде всего — собственной кормушкой?

Такое ощущение, что от того, как в ближайшие недели выстроится отношение официальной власти к фильму «Левиафан», будет зависеть, как скоро мы выберемся из экономического тупика (про духовный пока даже не заикаюсь). Но если власть не допустит выход фильма на широкий экран, если и дальше погонит волну ксенофобии со всякими там гневными письмами деятелей культуры, казаками, хоругвеносцами и Уралвагонзаводом, то тогда и наши беды — надолго. Ибо выход из них — это возвращение к реальности, к здравому смыслу, который, похоже, временно утерян.

(Я на Эхе Москвы). 17 января, 2015

В вагоне метро молодой человек, оторвавшись от смартфона, увидел седого стоящего Локаса и вскочил:
- Садитесь, пожалуйста...
- Спасибо, я постою.
- Это я постою, а вы садитесь...
- Я не хочу
- Я же вам уступил.
- Спасибо, но я не просил. Лучше постою.
- Но я уже не могу сесть. Мне придется стоять.
- Стойте. Ваше право...
- У... козел.
- От козла слышу.
- Пошел ты нах...
- Ты уже там...

На работу Локас отправляется к трем часам дня – раньше там просто нет свободного рабочего места. Экономия… И вот стоит Локас в вагоне метро у дверей (сидеть не любит, на службе еще насидится), и в двери на остановке бодрой походкой входит мужчина. Лет сорока, южного типа, лысоватый, с палочкой. Входя, попутно бросая мужской взгляд на двух девушек у двери, но затем… Затем преображается: скукоживается, опирается на палочку, плечи опущены, ступни внутрь, и жалким гнусавым голосом заводит: «Извините, что я к вам обращаюсь… поможите, кто может…»
Инвалид, блин…
Поздно вечером, по пути со службы, тоже стоя, Локас оглядывает вагон с пассажирами, и что-то тут не так…. То есть совсем другой вид, нежели до Нового года. Куда делись эти привычные глазу скопления киргизов-таджиков-узбеков, когда почему-то становилось не по себе? Нету. Почти никого нету. Ага, уехали на Новый Год. Уехали и вряд ли торопятся обратно. Кому нужен деревянный рубль? Сами за него работайте, блин…

По пути на службу в вагоне метро Локас обратил внимание на какую-то рекламу, где был использован знаменитый Медный всадник. «Какой, однако, у лошади длинный хвост…» - подумал Локас, хотя про хвост знал всегда, еще с тех пор, как сам водил экскурсии по Питеру. Ну, это понятно: если ты скульптор и ставишь коня на дыбы, то ищи третью точку опоры. Хвост получился такой длинный, что с ним конь или лошадь ( Локас ни разу не проверял) мел бы хвостом землю за собой. Но вот ведь - это совсем неважно. Памятник офигенный, один из самых, а, может, самый-самый в мире...



А вот, скажем, памятник Николаю Первому неподалеку – он совсем замороженный (как какой-нибудь кондотьер Венецианской республики), хотя и уникальный – всего две точки опоры, для чего в задние ноги лошади насыпали несколько пудов свинцовой дроби.
Но при всей своей стильности памятник – никакой. Недаром Герцен отзывался об императоре – «взлызистая медуза с усами». Да, на тридцать лет эта медуза подморозила нам Россию…
К чему это Локас? А к тому, что в искусстве правда и правдоподобие – это совершенно разные вещи. Правде иногда может понадобиться ну очень длинный хвост.

Есть два таких литературных деятеля, несомненно одаренных, с наисимпатичнейшими физиономиями, то и дело мелькающими на страницах СМИ – бумажных и электронных – равно как и на телеэкране. Оба отмечены и тем, что еще не так давно, ну, несколько лет назад, были чуть ли не в рядах оппозиции и задавали власти неприятные вопросы.
Не то теперь.
Как же был удивлен Локас, прочтя у нынешнего лауреата премии то ли «Большая книга», то ли чего-то поменьше, как этот самый лауреат напустился на оппозицию (где она теперь?), грозя ей, если та начнет залупаться, очень серьезными людьми из ДНР, которые шуток не понимают, имея в руках железные аргументы. И тогда, резюмирует лауреат, эти самые, которые пятая колонна, в слезах и соплях побегут к нашему главному, к нашему всему, чтобы он их защитил, чтобы он их спас. И Наше Все, резюмирует лауреат, конечно же, их защитит, конечно же, их спасет. Потому что Оно и есть высшая справедливость России.
Ну, а вторая одаренность, которая помоложе и даже с волосами на голове, обещает нам к тому же цикл духоподъемных рассказов о ДНР, хотя, в отличие от первой, и старается проскочить между струек.
Не удивительно ли, размышляет Локас, что у обоих дарований такие говорящие фамилии – ПРИЛЕПИН и почти ШАРКУНОВ.