То была удивительная осень, а еще удивительней те места, где я ее встретил. А ведь не хотел ехать. Не экзотикой – холодом отдавало само название Килп-Явр, трудно произносимое и содержащее во второй части нечто схожее с русским «яр». И потом всякий раз, когда так неожиданно вырывали из обстановки, с которой я успевал сжиться, и которая становилась как бы моим продолжением в пространстве, я чувствовал одно и то же – растерянность. Но в этой поездке я был счастлив.
Наверно, все началось с того момента, когда грузовик, в открытом кузове которого я болтался, перемахнул по тяжелому мосту через узкую в этом месте Кольскую губу и вылетел на другой берег, откуда за плотным, темно-синим, слегка взволнованным простором воды открылся своими светлыми осенними домами Мурманск. Издали поблескивали его окна, и все это вместе со скрещенными мачтами судов, с застывшими в позе актеров мима портовыми кранами, с чайками, которые плавали в воздухе, подрагивая выгнутыми белыми с исподу крыльями, с гидросамолетом, который вскидывая на воде две пенно-снежных гряды, легко обогнал мой грузовик и, неожиданно грузный, низко пошел над водой, — все это было началом того ошеломленного состояния, которое не покидало меня еще многие дни.
Грузовик мчался, словно тоже хотел оторваться от глянцево-сизого полотна дороги, в лицо, выхватывая дыхание, упругими струями бил северный ветер и был слышен только его рваный гул…
Далее грузовик покинул берег и долго и медленно пробирался вверх и вниз среди низких полувыжженных сопок по пепельно-пыльной разбитой колее. Но и это было прекрасно, потому что не было ветра, потому что стояло неяркое позднее солнце, потому что вся местность была пронизана запахами нагретых мхов, затянувшихся болотцев, перезревших ягод и вялых грибов. И чем дальше мы ехали, тем свежее, чище становилась зелень, тем выше сопки, тем глубже и голубее небо…
Затем выдалось несколько влажных матовых дней. Столовая была на ремонте, и обедать приходилось на воздухе за столами, что вынесли и поставили рядом, на траву. Они были деревянными , и дерево разбухло от сырости и источало горьковатый запах. Несколько раз выпадал густой туман, а, может, это опускалась туча, — мы жили довольно высоко. Тогда все — и хлеб, и алюминиевые тарелки, и ложки – покрывалось прозрачными пупырышками росы. Но однажды утром снова пробилось солнце, и оказалось, что внизу, вокруг – прекрасная зеленая страна. Там простирались, переваливаясь через далекие сопки, леса, словно, да простят мне это сравнение, стада тонкорунных овец, и среди них, среди лесов этих, стояли. иногда покрываясь мелкой чешуйчатой рябью, темные озера.
И все же эта зеленая страна была слишком совершенной, слишком чужой, и надо было спуститься, чтобы хоть немного понять ее. И я спускался туда каждый день, И каждый день делал открытия. Там хозяйничала осень. Еще были изумрудно-зелены и свежи травы, еще под влажной губкой мхов высоким прохладными голосами заявляли о себе родники, но уже пропала напряженность летней бессонницы. И сам воздух из жесткого, пронзительно, шелестящего, как атлас, превратился в податливый, отдающий меланхолическим запахом увядания.
Когда я вспоминаю ее, то прежде всего вижу медленное паденье первых листьев, таких ярких – оранжевых и желтых – на малахите мха. А потом восстанавливается другое: серо-золотистое болото с седыми островками заячьего хвостика, чащоба, продравшись через которую, я долго снимал с себя паутину и стряхивал колкую труху, потом сухой склон сопки, где я набрел на целое семейство подберезовиков и сложил их в тени холодного камня, чтобы взять на обратном пути. Да так и забыл…
Однажды, одолев несколько сопок, я вышел к небольшому круглому озеру. Природа не скупа на совершенства, но это озеро было одним из высших ее созданий. О нем спустя несколько лет я написал стихотворение. Середина там была такая:
…А осень
Повесит паутины нить,
За ней еще одну – и свяжет
И пленником своим тотчас же
Объявит. Молча доведет
До озера. Там черенками
Листва постукивает в камни,
Кружит, планирует, пока не
Заденет неподвижность вод.
Там валунов литые спины
Уходят в заросли. В глубины;
И лес всего наполовину
Не вымысел, когда блеснет,
Плывя из сумерек подводных,
Соцветье рыб каких угодно
И на поверхности уснет…
Да, так оно и было: когда я последний раз пришел туда, деревья уже пламенели, и листья как искры, выбивались из пламени и, поймав налету свое отражение, стремительно планировали, чтобы слиться с ним.
Озеро… К нему с крутых высоких склонов сбежали деревья, и поскольку отставшие еще торопились вниз, когда первые уже сокровенно замерли над водой, увидев себя в ней, то стало их очень много и молчаливой толпой обступили они его в сотню рядов. Но не только деревья стремились сюда. Не выдержав тяжелого сокрушающего разбега, обрушились в него огромные гладкие валуны, и теперь сквозь прозрачную толщу воды темнели их тела. А несколько все же уперлись, набычились и остались на берегу, - и в тени их было до последней песчинки ясно дно.
Было много ягод. Попадались такие поляны, где, не сходя с места, можно было набрать полведра черники. Но у меня не было ведра, и я пригоршнями отправлял ягоды в рот. Я сдавливал их зубами, деснами, языком и, охлаждая горло, они отдавали острый, дразнящий, не утоляющий жажды сок.
Было много грибов. Иногда, нанизав на два-три тонких длинных прутика, я приносил их нашему повару. Он снимал с упругих шляпок чуть липкую пленку, и потом, белесые, одинаковые, они лежали мокрой покорной горкой в алюминиевой миске перед тем как отправиться на темный, неистово кипящий маслом противень.
Я открыл для себя два направления. В одном, где было то озеро, спуск вскоре прекращался, и на пути поднимались сопки, а во втором можно было еще долго идти вниз, через березовые рощицы, расположенные террасами, где как древние идолы были разбросаны розоватые каменные глыбы. Эта бесконечная лестница зеленого, белого и розового легко уступала свои ступени, и сам спуск скорее походил на полет.
Странно, я совсем не запомнил осенних ночей. А ведь они были, и где-то неподалеку настороженно стучал движок, и за дверью охватывала тьма, едва ощутимо покалывающая влагой. И потому тянуло обратно — к свету, к теплу, к людям. Но о людях, рядом с которыми я жил той осенью, которых любил и которых избегал, — о людях этих я не сумел бы сейчас написать.
4 марта 1971