17:48 216. Amour, старость, смерть: премьера в России |
| Если вы считаете, что всегда будете молоды и прекрасны и ни за что не состаритесь, то зачем вам портить себе настроение. Если ваши родители живы, не болеют и живут отдельно, не обременяя собой ваше собственное существование, то это опять же не для вас. Если вы стары и больны, вам смотреть такое совсем необязательно, ибо фильм ничего не добавит к тому, что вы уже знаете. Тогда для кого же этот фильм? Может, для тех, кто хоронил своих родителей, кто заботился о них, видел, как постепенно угасала в них жизнь. Или для тех, кто уже на пороге старости размышляет — а что будет со мной дальше, со мной и с любимым человеком, с которым прожито столько лет? Этот фильм об унижении старостью и болезнью. И о страдании — физическом и нравственном. Фильм беспощадный, хотя и достаточно целомудренный — ибо в жизни, то есть на самом деле все гораздо страшнее и беспощаднее. В 1982 году, спустя два года после смерти отца, я написал повесть «Отблески», в которой попытался рассказать все, что знал о нем. Несколько лет он был тяжело болен и умирал на моих глазах в больнице, в палате на четыре койки, занятые такими же стариками, как он. Я написал и про этих стариков, его соседей, вышедших, когда отец умирал, из палаты, кроме одного, который не мог ходить и, как и я, был свидетелем предсмертной агонии. Всем им было далеко за семьдесят. До своего 77-летия отец, участник Гражданской, Советско-польской и Великой Отечественной войн, не дожил двенадцать дней. Повесть эта вышла в свет лишь в 1987 году, а до того в журналах и издательствах я получал один и тот же ответ: «О стариках, о болезни, о смерти… - как-то это все не ко времени. Кому интересна старость? Напишите что-нибудь оптимистичное — мы опубликуем». Да… тогдашний социальный уклад обязывал нас к оптимизму. В крупном московском издательстве, принявшем наконец рукопись, редактриса постаралась сгладить и убрать все, что показалось ей слишком суровым или натуралистичным. Иначе не напечатают – объясняла она. Поначалу я хватался за голову, а потом смирился. Интересно, что уже в наше время, готовя текст для открытого доступа в Интернете, я не стал восстанавливать свой оригинал — оставил версию издательства. В самом деле — много ли проку в голой, беспощадной правде? Все-таки литература и жизнь — это разные вещи. А старость, болезнь, смерть и сегодня как бы не ко двору. Хотя были писатели, например, Лев Толстой, написавший страшную в своей безжалостной наготе «Смерть Ивана Ильича». Помните? «Тупая тоска, которую он испытывал в полуусыпленном состоянии, сначала только облегчала его как что-то новое, но потом она стала так же или еще более мучительна, чем откровенная боль. Ему готовили особенные кушанья по предписанию врачей; но кушанья эти все были для него безвкуснее и безвкуснее, отвратительнее и отвратительнее. Для испражнений его тоже были сделаны особые приспособления, и всякий раз это было мученье. Мученье от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек». «Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, - что они-то и могли быть настоящие, а остальное все могло быть не то. И его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы - все это могло быть не то. Он попытался защитить пред собой все это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было. "А если это так, - сказал он себе, - и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил все, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?"» И так далее, до точки смерти, в явлении которой бедный сорокапятилетний Иван Ильич увидел наконец свет. Так, по крайней мере, распорядился Толстой, которому после написания этой вещи оставалось жить еще двадцать четыре года. Неистовый поиск истины привел писателя не только к конфликту со своим временем, с властью и с церковью, с которой он сорвал маску, что, православная, так и не простила ему… - этот поиск привел его и к конфликту с самим собой, со своей жизнью, которая под конец, как и Ивану Ильичу, показалась ему ненастоящей… Но вернемся к картине. Литература да, пожалуй, и вообще искусство бывает двух родов – для развлечения и для самопознания. В процентном соотношении, где–то девяносто пять к пяти. Кино раскладывается примерно в такой же пропорции. Трудно рассчитывать на кассовость и успех пятипроцентного кино, как и всего пятипроцентного искусства, но в значительней мере благодаря этому человек продолжает оставаться человеком в том смысле, в каком сам он обусловлен критериями гуманизма. Медицина утверждает, что старость начинается с семидесяти пяти. Героям фильма «Любовь» – за восемьдесят. Шок увидеть восьмидесятидвухлетнего Трентиньяна, если помнить его еще молодым по стильному кинофильму «Мужчина и женщина», но оттого история его героя еще убедительней. Как бы вот, что стало с тем мужчиной и с той женщиной... Это история о любви, точнее - о закате жизни двух очень пожилых людей, любящих друг друга и остающихся вместе до конца. Когда заболевание парализует ее, он, сам уже не без труда передвигающийся, берет на себя все заботы о ней, отвергая помощь извне, даже своей дочери, для которой логично отправить полуживую мать в хоспис. Он ревниво ограждает жену от всех, словно ее болезнь и боль, и беспомощность по праву принадлежат только ему. А когда ее страдания становятся невыносимы, он убивает ее, задушив подушкой, на которую наваливается всем своим старчески негнущимся телом… Разумеется, этим он ставит точку и в собственной жизни. Есть ли для такой коллизии другие варианты? Сценарист и режиссер фильма Михаэль Ханеке таковых не находит. Слишком сильна боль, слишком велика беспомощность, слишком искушаемо милосердие, чтобы не совершить то, что совершено. Что еще в такой ситуации можно предложить страждущему без надежды? Молитву? Яд? Эвтаназию? Обезболивание или холотропное дыхание, каковым всемирно известный психиатр Станислав Гроф вызывал у смертельно больных пациентов состояние измененного сознания? Писатель Борис Зайцев, современник Толстого и Чехова, друг Бунина, прожил дольше многих – 90 лет. Нина Берберова в своей книге «Курсив мой» пишет о нем и Вере (его жене): «Они любили друг друга долго, нежно, страстно, и хоть "измены", вероятно, и бывали (у живых людей как им не быть?), они проходили, а любовь между ними все жила, и это она делала их обоих живыми. Они непрестанно жили друг другом. И когда в 1957 году Веру разбил паралич (ей тогда было около восьмидесяти), то она еще много лет ( 8 лет – И.К.) жила в параличе - просто потому, что он был с ней, неотступно ходил за ней, держал ее своей любовью (а она держала его)». «Пожалуй, я не буду смотреть этот фильм», - слышу я от своих знакомых. «Очень сильно, но депрессивно», - говорят те, кто посмотрел. Да, депрессия сильна. И лекарства нет. Есть только надежда, что усилия режиссера и прекрасных актеров не напрасны. И что кто-то, выйдя из кинозала или оторвавшись от монитора компьютера, посмотрит на стариков другими глазами. Хотя бы раз. Из моего блога на Эхе Москвы 16 января 2013, 11:55 |
| Категория: Блог писателя | Просмотров: 1572 | Добавил: jurich |
| Всего комментариев: 2 | 1 2 » |
0
| |
| 1-1 2-2 | |