Из мемуаров Ю. В. Куберского 
Об окончании войны я узнал к концу рабочего дня 9 мая и, приехав в квартиру, приказал Васе и Цуканову переодеться во всё лучшее, а хозяек попросил подать к ужину имеющиеся у Вани деликатесы. Сам я тоже переоделся. После этого два мои помощника построились в одну шеренгу в лучшей из комнат квартиры, и я сообщил им о победном окончании войны с Германией. Поздравляя, я расцеловал их обоих.
Хозяева, каким-то образом догадавшись, в чём дело, тоже зашли в эту комнату и поздравили нас с победой. Поздравления мне показались не совсем искренними как со стороны Ганзи, которому крепко попало во время войны, так и со стороны Маргариты, которая была обручена в Берлине с хозяином какого-то ресторана, естественно, немцем. Окончание войны, по-видимому, застало его в Италии, ибо оттуда он писал ей полные любви письма, обильно украшенные карикатурами, изображающими его жизнь на фронте в Италии. Карикатуры, по-моему, явно свидетельствовали о наличии у Verlobter (суженого) Гретл немалого таланта. Поздравляя нас с победой, пожимая, как и другие, руку, она даже, как мне показалось, всплакнула про себя. Собственно, иначе и не могло быть, ибо австрийцы связали свою судьбу с немцами и очень давно, они мечены основательно и идеологически во многом смыкаются с ними.
За торжественным ужином, за которым в изобилии лилось вино, мои австрийцы то ли от вина, то ли от легкомыслия, свойственного как мне казалось всем австрийцам, полностью примирились с нашей победой и приветствовали её искренно без камня за пазухой. После ужина мы потанцевали со всеми тремя представительницами прекрасного пола, т.е. с мамой и её дочками. В конце вечеринки я заметил, что большой портрет Verlobter’a Гретл, всегда стоявший на рояле в этой лучшей из комнат квартиры, исчез. Очевидно, она его заблаговременно убрала, дабы он не видел, как его суженная пьёт и танцует с победителями немцев, русскими воинами. На этой вечеринке я, отвечая кому-то или самому себе на вопрос «Рад ли я окончанию войны?», заявил: «Я лично не рад». Отвечая так, я вкладывал в свои слова большое содержание. Мне было ясно, что с окончанием войны мы все станем менее близки друг с другом, менее правдивы и искренни. Я понимал, что с окончанием войны снова начнутся безобразия, присущие культу личности Сталина, и снова будет литься кровь невинных людей и снова начнутся немилосердные страдания детей этих людей, совершенно не переносимые мною не только, когда я их вижу, но даже когда представляю себе. Свой ответ по поводу окончания войны я никогда не комментировал, и его все осуждали, не пытаясь вникнуть в суть дела. Не поняла его даже моя жена, предполагающая, что я не рад был окончанию войны из-за прекращения вместе с войной различных приключений.
Нашу вечеринку, посвящённую окончанию войны, мы закончили под оглушительную стрельбу из винтовок, автоматов, пулемётов и, кажется, даже орудий, которая открылась на улицах Флоридсдорфа. Этот стихийный салют в честь нашего победного окончания войны продолжался значительно дольше, чем все другие слышанные мною салюты. Каждый считал своим долгом выйти на улицу и пострелять из того оружия, которое у него имелось.
После 9 мая я бывал на многих банкетах, организованных в связи с окончанием войны. На банкеты в частях бригады и в штабе бригады я приезжал обычно в обществе Анн или Гретл. Они были по сравнению со мной столь молоды, что при моих полностью седых волосах не давали оснований для предположений о любовных отношениях с ними, а меня это избавляло от участия в поцелуях, клятвах, разговорах, сопровождаемых слезами, что является непременным атрибутом наших банкетов. Благодаря Гретл и Анн я даже на банкетах продолжал совершенствовать свои знания в немецком языке.
Заслуживают, пожалуй, описания два банкета, на которых я побывал. Один имел место в штабе 3-го Украинского фронта. На нём тоже было, как и водится, много поцелуев и клятв, когда участники банкета всерьёз подвыпили, но всё это прошло как-то мимо меня, так как я полностью был под впечатлением от тоста, произнесённого командующим 3-го Украинского фронта маршалом Толбухиным. Он в своём тосте сказал примерно следующее: «Дорогие друзья. Мы разгромили вероломного врага. Война нами победоносно окончена. Теперь на этой нашей встрече кто хочет есть – ешьте, кто хочет пить – пейте, а кто хочет плакать – поплачьте». Сам он при последних словах заплакал. Заплакал и я, вспомнив, что в сентябре 1944 года умерла моя мать в результате перенесённых ею страданий во время блокады Ленинграда.
Второй банкет был союзнического значения, то есть на него были приглашены офицеры и генералы армий наших союзников. В роскошном здании одного из дворцов Вены в громадных залах были накрыты столы каждый на четырех человек. За столами усаживались соответственно указанным карточкам около каждого куверта офицеры, советский, американский, английских и французский одного и того же звания. За стулом каждого офицера стоял официант. Подойдя к столу, за которым было моё место, почти одновременно с тремя подполковниками союзных в войне армий, представившись им и договорившись с ними, что мы будет говорить между собой по-немецки, я, сев на стул и осмотревшись, немного растерялся. Дело в том, что слева от столового прибора было несколько вилок, справа – несколько ножей, а впереди – много ложек, причём они были различны как по размерам, так и по форме, а некоторые из них были в полном смысле этого слова вычурны. В бытность в академии профессор Владимир Петрович Иванов научил меня основным правилам поведения за столом, в какой-то мере я пополнил свои знания по этому вопросу, прочитав лекции генерал-лейтенанта Игнатьева, но, впервые видя столь большое количество ножей, вилок и ложек, я явно не мог сообразить, что к чему. Слева от меня сидел француз, и я решил, полагая, что он из всех сидящих за столом наиболее искушён в застольном этикете, во время еды поступать так же, как он. Американец, сидящий от меня справа, очевидно, почувствовал себя ещё хуже, чем я, взглянув на обилие ложек, ножей и вилок, и мне показалось, что он решил копировать за столом моё поведение. Уверенно себя чувствовал за столом, как я и предполагал, французский подполковник, и не менее уверенно, если не более, английский. По части поведения за столом всех нас четверых всё шло благополучно, я вёл себя так, как француз, точно копируя его манипуляции и немного отставая от него по фазе. А американец точно следовал за мной. Англичанин вёл себя немного иначе. Так, например, он брал тонкие кусочки чёрного хлеба, лежащего на блюде прямо руками, в то время как мы брали его специальной очень изящной лопаткой. Ножами и вилками он тоже иногда пользовался не теми, что мы…
Но, в общем, обед, состоящий из трех отменно вкусно приготовленных блюд, мы съели с соблюдением должного этикета. Вилками и фужерами во время обеда мы все пользовались тоже почти синхронно, не пропуская ни одного тоста без надлежащего возлияния. Во время чая, к которому был подан сахар-рафинад и сахарный песок, для взятия кусочков сахара имелись специальные щипцы. Все мы, за исключением англичанина ими попользовались. Он же брал куски сахара руками.
Чай мы пили после того, как более чем достаточно выпили водки, виски и различных вин. По-видимому, поэтому я спросил английского подполковника: «Почему вы берёте сахар так же, как брали хлеб, руками? Разве англичане не следуют международным правилам?». На мой вопрос англичанин подчёркнуто выразительно ответил: «По этой части у англичан свои правила, ибо у них руки всегда идеально чистые». Ответ английского подполковника, как видно, представителя какой-то знатной фамилии, меня возмутил. Я, пробурчав, что все советские люди, так же, как, надеюсь, американцы, французы и другие народы, садятся принимать пищу с чистыми руками, попросил официанта, стоящего за моей спиной, кстати говоря, всерьёз смущавшего меня этим, убрать со стола лопатку для хлеба и щипцы для сахара.
Несмотря на этот инцидент, распрощались мы после этого союзнического обеда, что называется, задушевно, взаимно пожелав друг другу, что и в ближайшем будущем и в отдалённом будущем русские, французы, англичане и американцы, встречались только как друзья в ресторанах, театрах, на стадионах, но не как враги на поле боя.
