Не скажу, что я испытал культурный шок, вроде оскорбления моих чувств, нет, не религиозных — это отдельная тема, но этических, а, может, и эстетических. И все-таки я был немало удивлен, когда вчера увидел на телеэкране в пустышной программе Ивана Урганта порнозвезду Сашу Грей. И еще удивительней, что - при совершенно попустительском отсутствии разгневанных казаков, православнутых хоругвеносцев и господ чаплиных с милоновыми, озабоченных нашей отечественной нравственностью. Может, кто-нибудь сдуру уже и пожаловался в Генпрокуратуру или в Думу, не знаю, но факт, что гостящая в России порнозвезда Саша Грей пользуется феноменальным вниманием СМИ, ну, как в мировой Сети, где говорят, она занимает по запросам пользователей почетное пятое место. Впрочем, пишут, что она с «этим» уже завязала и пробует себя в нормальном кино. Фа... флаг ей в руки.

А что такого, возразят мне, у нас и свои такие есть, Беркова, например, вышедшая из «Дома-2» или та же Боня, более чем откровенные кадры с которой из вышеупомянутого Дома до сих пор болтаются в Сети. Ничего-де такого, нормальный ход — молодые дамы пропиарились по полной и теперь знамениты и востребованы. А какими средствами, не все ли равно — главное, слава и деньги. А в итальянском парламенте знаменитая порнозвезда Чиччолина даже депутатствовала. Пора-де привыкать и европеизироваться. Это мы еще отстаем от Европы, где уже и однополые браки законодательно разрешены...

В чем хотелось бы навсегда отстать от Европы, так именно в этом.
Если даже я скажу, что лично против порно в Интернете, то ничего не изменится. Что более всего там востребовано, то и будет. Спрос рождает предложение. Хотя мне, разумеется, ближе, во что превращается изображение полового инстинкта, когда за дело берется художник. Вспомните «Мечтателей» Бертолуччи — там почти напрямую показана дефлорация, но кто скажет, что это порно. Небезызвестный Салман Рушди, проклятый мусульманами автор «Сатанинских стихов», называл писателя Генри Миллера порнографом. Едва ли это справедливо. Художники ХХ века сняли шоры с полузапретной темы соития, по сути подготовив почву для сексуальной революции 1960-х., после чего говорить и писать о сексе, изображать его самыми разными средствами перестало возбраняться уже на государственном уровне. В нынешнем цивилизованном мире основной ценностью признан свободный человек в его свободном волеизъявлении. В том числе и в взаимоотношениях полов.

Однако...
Однако за этим стоит огромная трудноразрешимая проблема — насколько, то есть до какой степени цивилизованный человек остается свободен. Ведь стоит вычеркнуть из его сознания десять библейских заповедей, и завтра он превратится в безжалостное ненасытное животное. Как сохранить веру в человека как венец творения, и притом охранить его от самого себя, от тех инстинктов разрушения, что уже не раз в исторической ретроспективе приводили человечество на край гибели? У меня нет ответа. В своей стране я вижу попытки заново обуздать народ с помощью церковных постулатов. Не получится. Время не то. А как еще? Культура? Говорят, если народ окультурить, то дальше оно само пойдет... Не уверен. Пример — сегодняшняя Франция.

А что лично вы думаете? Ваши рецепты? Или все тип-топ, и не о чем волноваться?

Вчера я таранил лбом стеклянную дверь в обувном магазине "Платформа".
Дверь выдержала. Лоб тоже. Разошлись в консенсусе.

До Америки Локас* считал себя гражданином мира и англоманом. В начале девяностых ему представилась возможность это проверить. Так он оказался в Сан-Франциско, где замужем за американцем уже довольно давно жила его родственница – двоюродная сестра, врач-дерматолог по образованию и медсестра по реальной работе. В ту пора дела в развалившемся СССР шли хуже некуда – почти голод, почти разруха, и на совете в семье его замужней сестры было принято решение, что Локас попытается задержаться в Штатах, закрепиться и пустить корни. Оставалось только заполучить хотя бы на пару лет грин-карту, позволяющую ему легально работать. С этим, конечно, предвидились проблемы – был бы Локас евреем, тогда другое дело, тогда вступали бы в силу определенные законы, принятые еще при Брежневе и позволившие тысячам советских евреев беспрепятственно осесть в Штатах. Но попытка не пытка. А пока Локас мог бы, например, попробовать себя в госпитале, где работала его двоюродная сестра, скажем, подсобным рабочим, или в компании, где работал муж его сестры - компания занималась кормом для домашних животных. То есть не самим кормом, а его продажей, дистрибуцией. Как успел заметить Локас – продажа хоть чего угодно была гораздо более ходовым бизнесом в Штатах, чем само производство.

Однако Локасу с его филологическим образованием показалось не по уму убирать госпитальный мусор или разносить по домам «педигри» и «китикет» - он видел себя в школе или колледже преподавателем хоть русской литературы, хоть русского языка или, на худой конец, переводчиком на какой-нибудь фирме, сотрудничающей с бывшим СССР. Из этой затеи ничего не получилось, зато Локас успел немного поездить по Штатам, побывал в парке с секвойями и даже в легендарном Биг-Суре, городке его кумира, отвязного писателя Генри Миллера, которого он переводил. Увы, мечта Локаса о другой, новой жизни западного человека и гражданина мира, за несколько американских месяцев сошла на нет. Он хоть и вполне сносно говорил по-английски, но с каждым днем все больше тосковал по-русскому языку - ему даже снились ностальгические сны по России, чего он от себя уж никак не ожидал. Ему снилось, что русский язык – это воздух вокруг него, и что без этого воздуха он задыхается

Однажды Локас забрел в какой-то скверик в Сан-Франциско, куда по случаю праздника Хануки собралась русскоговорящая еврейская община. Это был так называемый праздник свечей, который иудеи отмечают в конце ноября-начале декабря. В скверике была установлена огромная ханукия, светильник типа меноры, только с девятью подсвечниками. От центрального подсвечника в первый день Хануки и следовало зажечь одну из восьми свечей. Для этого перед собравшейся толпой к светильнику подогнали трактор с ковшом, в ковш забрался молодой, с жидкой бородкой, раввин – и трактор поднял его прямо к центральному подсвечнику, в котором стояла толстая свеча. Молодой раввин достал спички и принялся ее зажигать. Свече на загоралась. Раввин чиркал спичками, подносил огонь к фитилю, но тот только трещал, а воспламеняться не хотел. Видно, кто-то сэкономил на качестве свечей — не то покупатель, не то производитель. Раввин пытался и так, и сяк – ноль результата. Прошла четверть часа, свеча не загоралась, а в собравшейся толпе, там было человек сто, почти сплошь в дубленках, символе советского достатка и успеха, терпеливо наблюдали за процедурой, переговариваясь по–русски; только детей, которые путались под ногами, осаживали иногда по-английски.

Было холодно, ветрено, и поскольку на раввине в стальном ледяном ковше не было дубленки, его было жалко. Там наверху, на ветру, он бился один на один со свечой, которая упорно отказывалась гореть. Сделав паузу, раввин совершил в ковше молитву, видимо обращаясь к Богу за помощью, и наконец худо-бедно свеча зажглась, скорее задымив, чем загоревшись. Но порыв ветра ее задул.

И вот, глядя на не желающую гореть свечу, Локас вдруг подумал о своем, о том, что и ему самому здесь не загореться - в лучшем случае он будет лишь дымить, станет, по выражению Достоевского, небокоптителем, и что его истинная судьба, нравится это ему или нет, – Россия. Во всяком случае, там он останется самим собой, со своими привычками, своей внутренней, коль внешняя не задалась, свободой и главное — со своими любимыми делами и занятиями.

Так, помыкавшись в Америке несколько месяцев, Локас, несмотря на уговоры двоюродной сестры, которой хотелось бы иметь возле себя на чужбине духовную поддержку в лице «родного человечка», вернулся на Родину. И когда он сошел с трапа самолета и вошел в аэропорт, то испытал два совершенно противоположных чувства – стыд перед нашей убогой средой и восторг перед тем, что все вокруг говорят, не только говорят, но и молчат, и думают по-русски. И второе чувство было намного сильнее.

________________________

*Локас - собирательный образ нашего современника. — И.К.