12:10 192. ЭЗОПОВ ЯЗЫК |
| Сегодня можно писать и публиковать все обо всем, даже о первых лицах. И не церемониться. Многим, наверное, уже трудно себе представить, что раньше было совсем иначе. В советские времена, погорев как журналист «на правде», я подался в издатели, то есть в редакторы издательства. Работа в книгоиздании показалась мне намного привлекательней — во-первых, от тебя не требуют постоянно материал в номер, а во-вторых, никуда не надо ездить, колбаситься… Сидишь себе тихо за столом и делаешь вид, что редактируешь... Ну да, были нормы редактуры, как сейчас помню: историко-научная литература - 4 авторских листа в месяц, научпоп — 6 листов, а художка — 8 листов. Да и что в художественной литературе редактировать? Нормы были умеренные — так что все можно было успеть: и свое, и казенное. Больше всего было возни с военными-мемуарами — они шли по моей редакции. Вспоминать ветеранам следовало о лишь о том, что разрешено, не более. Хотя в Великой Отечественной войне мы понесли огромные потери, но в мое время говорить об этом было не принято. Не принято было говорить о плене, о дезертирстве, о предательстве, об отступлении, о бездарных приказах бездарных командиров, о самострелах и о расстрелах без суда... и еще о многом… Если редактор что-то прозевывал, то на него был цензор — тот не прозевывал ничего. Цензор подчеркивал крамолу красной шариковой ручкой и вызывал к себе редактора или не вызывал, а сразу относил улику в Горлит - в порядке отчета о своей бдительности. В цензурных запретах значилось много чего, хотя список был недоступен для редактора. Только по большому знакомству можно было одним глазком пробежать страницы. Помню, как меня поразил один пункт — оказывается, запрещалось приводить факты поломки матчасти нашей военной техники, если только она не попала под обстрел, на минное поле или под бомбежку. Но много чего нельзя было и про первые годы советской власти. Так, к 60-летнему юбилею Октябрьской революции 1917 года ( которую сейчас называют Октябрьским переворотом) нашей редакции пришла в голову коллективная мысль опубликовать подарочным изданием факсимиле первых декретов советской власти. Идея всем понравилось, ее подержали в Обкоме и ЦК КПСС, коим и подчинялось издательство, и работа закипела. Сами декреты хранились в архивах Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, откуда мы и получали их копии с четкой инструкцией, какие фамилии и подписи, стоящие под декретом, следует вычистить без следа. Что наш художник и делал. Но этого оказалось недостаточно. Когда оттиски декретов попали в Горлит, цензоры вызвали меня к себе и, слегка встревоженные и озадаченные, заявили что декреты публиковать нельзя. Я было объяснил, что все они давно напечатаны в соответствующих сборниках — мы лишь воспроизводим их факсимильно… Ответ был такой: да, по-отдельности декреты известны, но в данном составе на них требуется специальное разрешение… Разрешение мы достали, и подарочное издание, в специальной нарядной коробке, вышло в свет. Его было нестыдно дарить хоть генсекам компартий разных стран — от Франции до Вьетнама… Теперь они раритет, а если кто-то не найдет там некоторых фамилий, то пусть знает — их стерли. Несколько слов о том, как я обходил цензуру в своей, уже писательской, жизни. В повести о газетной работе «Подпись под клише» я написал, что «не позднее других прочел и о Холдене Колфилде, и об одном дне «Зимы тревоги нашей». Так я давал понять искушенному в подтекстах читателю, что между Сэлинджером и Стейнбеком читал запрещенного тогда Солженицына ( «Один день Ивана Денисовича»). Впрочем, этого не понял никто — ни цензура, ни читатель... Свою повесть про детство я назвал «Мальчику вслед». А ведь это была аллюзия на стихотворение запрещенного Бродского ( …Cловно девочки-сестры/ Из непрожитых лет, / Выбегая на остров, /Машут мальчику вслед). В повести у меня тоже были девочки-сестры... Поэтам было легче. Поэзия метафорична. Преследуемый критиками классик английской литературы Томас Харди как-то обронил: «Если бы Галилей в стихах сказал, что земля крутится, инквизиция оставила бы его в покое». С помощью метафор можно было протащить многое. Помните, у Андрея Вознесенского: «Хлещет черная вода из крана, /Хлещет рыжая, настоявшаяся, /Хлещет ржавая вода из крана, /Я дождусь — пойдет настоящая». Это стихотворение «Ностальгия по настоящему» в первой публикации, кажется, в журнале «Юность», называлось «Водопровод в Риме». Рим тут, разумеется, ни при чем… В 1968 году я написал стихотворение, которое с тех пор живет своей отдельной от прочих моих стихов жизнью, — несколько раз переиздавалось в различных сборниках, посвященных Санкт-Петербургу (Ленинграду). Недавно мне снова позвонили из одного издательства с просьбой дать право на его публикацию в очередном альбоме. Названо оно «Петропавловская крепость». Намек улавливаете? В нем, как я тогда, почти сорок пять лет назад, считал, закодированы приметы моего и, не только моего, времени. Какие — судите сами. Над ледяными зданьями, Над проседью садов В белесом хрупком пламени Ночных прожекторов, Над арками, решетками, Шестерками коней, Над облачками шепота, Молчанием теней, Над паутиной, проволокой, Угрюмой толчеей, Над всем, что было промельком, Негреющей свечой, Над куполами, плитами, Кругами колоннад, Над каблуками, сбитыми В паломничествах, - над Глухой тоской острожною В кольце углов шести, Мой ангел обмороженный, Лети, лети! Да, мы дождались - из крана хлещет настоящая вода! Но она оказалась водицей. Нынче слово почти ничего не весит и не значит. Дескать, мели, Емеля, твоя неделя... |
| Категория: Блог писателя | Просмотров: 1514 | Добавил: jurich |
| Всего комментариев: 2 | 1 2 » |
0
| |
| 1-1 2-2 | |