Мы катим по дороге. По сторонам - бесконечный частокол заборов. За ними – дачи. Солнце очень яркое, но на дороге темно и прохладно. Деревья по обочинам наклонились друг к другу и обнявшись образовали трепещущий и шумливый коридор.
Едем долго. Сплошной коридор деревьев кончается и из тоннеля мы вырываемся к дневному свету. Все сливается в нестерпимом ярком блеске, все пропитано сухим звенящим воздухом.
Дорога сужается, а заборы отступают; между ними и асфальтированным полотном – пестрые полосы травы. Она густая и расшита желтыми в белых веерах головками ромашек, грустными точеными колокольчиками, голубыми звездочками незабудок. Повсюду торчит воинственный репейник.
Мы останавливаемся, опускаем велосипеды на дорогу и заходим в траву. Во все стороны рассыпаются обеспокоенные кузнечики. Их возбужденное стрекотание усиливается. Помню, я все хотел выяснить, чем они так стрекочут, но когда ловил их, они молчали и лишь шевелили усиками. О способе стрекотания я узнал лишь из книг. Мы осторожно срываем цепкие шарики репейника, хотя это ему явно не нравится, и возвращаемся на дорогу. Вслед репейник сердито покачивает оставшимися головами.
Мы насаживаем на рубашки в несколько рядов цепкие шарики, делаем из них погоны и катим дальше. Дачи попадаются все реже, дорога пересекает небольшие полянки, потом снова крыши, купающиеся в море зелени. За заборами алеет спелая смородина, среди листьев блестят словно бильярдные шары яблоки.
Я устал, жарко, хочется пить. Наконец не выдерживаю и кричу:
- Долго еще?
Валерка поворачивает ко мне свое красное разгоряченное лицо:
- Не знаю… Уже должно быть где-то здесь…
- Надоело ехать.
- Вот еще немного… Я помню, где-то здесь…
Он привстает с седла, усиленно нажимает на педали и ожесточенно крутит по сторонам головой. Я еле поспеваю за ним.
- Ура! – вдруг орет он и поворачивает влево. - Вот они!
Я подъезжаю.
Налево, недалеко от дороги, две яблони. Они не огорожены никакими заборами. Они ничейные. Это – цель нашего путешествия. Я еще никогда не видел ничейной яблони. На нее можно спокойно залезть и спокойно есть яблоки, не опасаясь, что вдруг под деревом окажется бешено гавкающая собака, а потом и могучая соседка, которая скажет:
- А ну-ка, слезай... Я тебе уши надеру.
Я бросаю велосипед на мягкую траву и лезу на яблоню. Валерка остается внизу. Он дает указания – я карабкаюсь по ветвям и срываю самые крупные плоды. Он ползает по траве, собирает и складывает их.
- Хватит, больше не увезти! – кричит он наконец.
Я смотрю вниз – под стволом солидная куча яблок, но мне кажется, что их недостаточно, что самые спелые и крупные еще не сорваны. Совсем не хочется спускаться – оставлять на ветвях такое богатство.
- Слезай, хватит! – повторяет Валерка.
Я и сам это понимаю, и все же отыскиваю самое большое, как мне кажется, яблоко, с трудом кончиками пальцев дотягиваюсь до ветки, на которой оно растет, еще одно усилие – и яблоко с глухим стуком падает в траву. Но и этого мне мало…
Наконец я медленно спускаюсь. Руки слегка поцарапаны, царапины и на ногах – светлые полосы на темном загаре. Я с наслаждением откусываю огромный кусок жесткого кислого яблока. Оно кажется великолепным. Я был равнодушен к яблокам, принесенным с базара. Мне нравились лишь те, что я срывал сам, прямо с листьями. Мне нравились они в соседнем саду, за высоким забором, где жила злая хозяйка и страшная собака, которая не умела кусаться.
Куча яблок заметно поубавилась… Пощипывало десны и нёбо - было ощущение, что челюсти чем-то склеили. Язык стал как деревянный, и вкус яблок больше не чувствовался. То же самое испытывал и Валерка – он держал очередное яблоко и не знал, что с ним делать.
Между тем как-то неожиданно все вдруг изменилось. Большое плотное облако надвинулось на солнце и только его лохматые края ярко светились. А еще дальше над замершими плоскими верхушками тонких и прямых сосен мрачно нависла иссиня-сизой плотной массой чудовищная туча, которая медленно приближалась, овевая холодом землю. Последний раз робко блеснуло солнце, и вот уже все окуталось гигантской тенью и наполнилось напряженной тишиной.
Мы быстро рассовали яблоки по карманам, за пазуху и выкатили на дорогу. Я несся первым. Сзади слышался шелест шин Валеркиного велосипеда, поскрипывание седла, журчание велосипедной цепи и частое Валеркино дыхание. Было жутко и радостно.
Где-то очень далеко прокатился гром, словно кто-то простучал на трех литаврах – нескладно и неритмично. По верхам деревьев прошелся ветер – листья зашелестели, забились, словно в ознобе, и снова все стихло – лишь шуршание колес продолжало мягко стелиться по дороге. Я поднял голову - темное-темное небо и на его фоне дрожащие контуры деревьев.
Вдруг где-то там вверху, в кронах деревьев раздался дробный шум, дорогу впереди усеяли темные крапинки дождя и на мое лицо, руки, упали первые холодные капли. Шум над головой усилился, словно там в застучали в тысячу маленьких барабанчиков, и дорога перед нами влажно заблестела.
Мы соскочили с велосипедов и укрылись под огромным деревом.
У него была такая густая листва, что дорога под ним оставалась сухой, тогда как в остальной видимой нам части она была в фонтанчиках подпрыгивающих капель. Но вскоре и этот последний сухой островок стал исчезать под напором ливня. Все уязвимей становилось наше убежище, все чаще вздрагивали мы от больших холодных капель, пробивающих густую листву…
Я оглянулся – позади нас за зеленым забором в гуще поникших кустов сирени виднелась беседка.
- Бежим туда! – сказал я.
- А нас не выгонят?
- Кому охота лезть под такой ливень…
Мы открыли калитку и по мокрой дорожке помчались с велосипедами к беседке. Она была небольшая и мы с трудом уместились в ней. Здесь было сухо и уютно. По ее крыше стучал дождь и целыми потоками падал с нее мимо нас, вырывая в земле по окружности ровный овражек. Струи копошились там внизу, отыскивая маленькие пестрые гладкие камешки, щепочки, осколки стекла… я даже заприметил край монетки, скорее, трехкопеечной, которая потом, когда все стихло, оказалась кусочком проволоки… А пока зашумело еще сильнее и все скрылось в мутно-серой пелене. В беседке стало холодно. Молча мы передвинулись к середине, но брызги дождя долетали и сюда.
Где-то справа от нас за кустами вздрагивающей сирени, у дачи ясно раздавался звук воды, падающей с крыши в поставленное ведро. Сначала оно тонко и жалобно позванивало, обдаваемое жесткой непрерывной дробью капель, затем, когда наполнилось до краев, шум стал низкий и глухой.
Я смотрел на кусты сирени, на причесанный частой гребенкой дождя травяной газон, на клумбу потупившихся анютиных глазок, на дикую пляску капель по голой земле и слушал, как шумит вокруг нас: в листве, траве, в кустах, в деревьях, по крыше и по земле - везде по-разному. Валерка с выражением нетерпения на лице вертел в руках нож со множеством различных лезвий, которые он по очереди открывал и закрывал. Они сухо щелкали. Он очень гордился этим ножом.
Потом шум стал затихать, посветлело, словно из тумана выступили четкие силуэты, дальше – потемневший забор и мокрый асфальт. Вскоре вокруг разлилась тонкая тишина, только возле дачи слышалось равномерное: пинь, пинь, понь… Это перекликались последние падающие с крыши капли.
Вдруг там звякнула стеклами дверь, громко простучали по мокрому деревянному крыльцу чьи-то шаги и в чистом влажном воздухе звонко раздалось:
- Мама, мама! Дождь уже прошел. Можно я погуляю?
Я с невольным сожалением поднялся. Валерка – вслед за мной. Подхватив велосипеды, мы быстро прошли по дорожке, ставшей темной и рябой от дождя. Ветра еще не было, но по небу быстро неслись облака. Они были бледно-серые, лохматые, невзрачные, точно истощенные. Их было много и все они, словно выполнив задание, куда-то спешили.
Я с трудом открыл разбухшую от дождя калитку и мы вышли на дорогу. Вокруг было тихо и пустынно, лишь вдалеке желтым пятном плаща мелькала чья-то фигурка. А облака торопились и торопились, становилось светлее и светлее, и вдруг все вспыхнуло от огромного, мягкого и прохладного солнца. Матово-золотистые лучи прорезали побитый дождем зеленый свод и светло-рыжими пятнами воткнулись в отлакированное шоссе. Тут же, словно боясь опоздать, явился ветер, и со взъерошенной листвы полетели на землю капли, вспыхивая на миг в косых полосах солнечного света.
Мы вскочили на велосипеды и поехали. Колеса приятно жужжали по влажной пятнистой дороге, из-под них вылетали тонкие струйки воды и время от времени деревья окатывали нас ушатами холодных сверкающих брызг. Хотелось поскорее домой, чтобы переодеться в сухое и согреться горячим молоком, и в то же время не хотелось, чтобы кончалось то, что было с нами теперь, сейчас, в настоящую минуту.
Апрель, 1960
(Сюжет относится к 1950 году, когда я с папой, мамой и сестрой проводил лето на даче под Ригой в Майори. И друг у меня был из соседней дачи. Только звали его иначе - Марик.)