Его боялись, перед ним трепетали. Малорослый, он держался надменно, всегда глядя куда-то вдаль, поверх окружающих его голов.
"Жесткий человек... но умный", - со сдержанным вздохом говорил о нем мой непосредственный начальник главный редактор "Лениздата" Дмитрий Тереньтевич Хренков, которого я любил, который выпустил в свет мою первую книгу, который настоял, чтобы меня приняли в Союз писателей СССР, когда комиссия по приему меня отодвинула - пусть-де еще попишет, поиздается (вторую книгу мне удалось издать только через восемь лет...). Хренков был военным корреспондентом на фронте, а в ту пору, когда я оказался под его началом, он писал критические статьи, заметки о своих литературных друзьях-товарищах. Это он пробил для Лениздата право опубликовать в начале семидесятых памятный сборник стихов Анны Ахматовой, всю жизнь остававшейся в падчерицах у советской власти. Говорят, она себя в шутку называла «человеком Хренкова».
Но я о Григории Романове, первом секретаре Ленинградского Обкома КПСС. У Романова тоже была военная молодость, но война не смягчила его, а наоборот. Он создал себе скверный имидж среди творческой интеллигенции города, которую неустанно стремился поставить по стойке «смирно». Он не терпел Аркадия Райкина и в конце концов выжил знаменитейшего артиста из города, боролся он и с Товстоноговым. Ситуация была несколько парадоксальная. Даже Москва, наше все-все, включая генсека и политбюро, по сравнению с Ленинградом время от времени поглядывала на мастеров культуры снисходительно — Ленинград же должен был оставаться образцом принципиальной партийности и идеологический чистоты. Романову были, естественно, подконтрольны все средства массовой информации, и не дай бог тебе сказать что-то не то.
Так что рано или поздно я должен был проколоться. И я прокололся - сначала из-за спектакля Товстоногова, а затем из-за проигрыша нашей сборной по хоккею чехословакам. Это случилось на чемпионате в 1975-м, и мой подчиненный Алексей Орлов, сменивший к тому времени другого Орлова - Геннадия - ушедшего на телевидение и ставшего потом знаменитым, накатал по поводу нашего проигрыша какую-то нелицеприятную для нас заметку, отдал ее на утверждение зам.редактора, тот утвердил, и газета наша вышла в свет. Скандал был что надо! В результате все свалили на меня - Алексей уволился сам, меня уволили... а нашего зам. редактора даже царапинка не царапнула. Эта история тоже описана в моей повести "Подпись под клише", хотя вместо хоккея у меня там местный футбол и как бы нехороший договорный матч... Хотя на самом деле было покудрявей. Если покопаться в старых подшивках газеты «Советский спорт» за 1975, можно найти заметку про тот случай в нашей бедной газете. В той заметке даже написано, что заведующему отделом спорта И. Ю. Куберскому объявлен строгий выговор. О том, что я вообще-то заведовал культурой, а спорт лишь формально относился к моему отделу, там ни полслова..
Так в 1975 году я оказался в «Лениздате» под крылом у Хренкова, пусть ему земля будет пухом. Но и из «Лениздата» меня турнули, правда, только через семь лет, когда уже и Хренкова там не было. А турнули тоже по причине гнева Романова.
Дело в том, что к 60-летию образования СССР (год образования - 1922-й) моя редакция готовила книгу "Союз нерушимых", коллективный труд советских историков, в основном из Института истории партии, и партхозработников со статьями о различных наших свершениях. Попала в ту книгу и статья Медунова, тогда Первого секретаря Краснодарского крайкома КПСС, награжденного звездой Героя Социалистического труда за какие-то немыслимые сельскохозяйственные подвиги на Кубани. Оказалось, что все это липа, и Медунова собираются исключить из партии и посадить. Никто из нас тогда ни в издательстве, ни в Институте истории партии об этом не знал и знать не мог, никто, кроме Романова... Но какая разница: паны дерутся — у мужиков чубы трещат...
Меня с новым заместителем главного редактора, спущенным нам из того же обкома (в годы перестройки, вернувшись в Лениздат, я сказал на планерке, указывая на него: «А что тут делает этот трутень?» - трутня вскоре уволили)... а тогда меня с ним потащили на ковер в обком - вертели перед носом нашей книгой, намекали, что снимков Романова могло бы быть и побольше, а некоторых статей и поменьше, впрочем, Медунова не называли... Но, как потом стало известно, именно из-за его статьи и разгорелся весь сыр-бор. Короче, книга пошла под нож, а я за ворота «Лениздата».
Вживую я видел Григория Романова лишь дважды. Один раз - на первомайской демонстрации, когда он стоял на трибуне на Дворцовой площади, другой раз - во дворе той самой Свердловки, больницы для городской номенклатуры, каковой некоторое время являлся и я. Дело было поздней осенью. Я надел пальто и вышел из палаты погулять... и вот на заднем дворе, где, кажется, был отдельный романовский вход, я неожиданно натолкнулся на него. Небольшого росточка, очень значительный, он как всегда смотрел куда-то вверх и вбок и не удостоил меня взглядом, в отличие от двух охранников, которым я явно не понравился своим неожиданным появлением. Один сразу же двинулся мне наперерез, отсекая от партийного вождя, другой зашел мне за спину. Для них это был обычный маневр - оттереть посторонних от его величества, но я слегка струхнул, увидев лица этих ребят — лица хорошо натренированных убийц. Нет, покушаться я ни на кого не собирался, я вообще по жизни старался не попадаться на глаза действущей власти, хотя мне это не всегда удавалось. А тогда я сделал шаг в сторону и поспешил удалиться восвояси...
Потом, когда наверху решался вопрос, кто станет главным после смерти Черненко, страна замерла в ожидании. Выбор был между Романовым и Горбачевым, и когда главным был объявлен Горбачев, все облегченно вздохнули. Кто знает — может, тот вздох облегчения был нашей исторической ошибкой. И победи тогда Григорий Романов, мы продолжали бы жить в СССР, слушали бы многочасовые передачи с очередного съезда КПСС, и экономика у нас была бы не хуже китайской.