Все очень устали. Становилось прохладно. Слева, недалеко от дороги тянулся лес, а справа за изгородью начиналось поле. Хотелось наконец отдохнуть. Многие развалились тут же, на заросшей травой обочине. Некоторые, и я в том числе, уселись на изгородь. Над нами металось несколько маленьких птичек. На одного из нас, его звали Панифа, упала сверху капля птичьего помета и оставила на его синих штанах, называемых лыжными, белое пятно...
Дорога идет к лесу и прячется там. До лагеря еще далеко и мы решаем заночевать в лесу. Проходим по лесной дороге еще несколько сот метров и за стволами деревьев видим сравнительно светлую полянку. Снимаем рюкзаки, сбрасываем как накопившуюся за день усталость. Вскоре разгорается костер, над ним повисает закопченный котел со смесью свиной тушенки и гречневой каши.
Я отхожу недалеко в сторону. Лес молчит. Не качнется ни один листок. Верхушки деревьев уже кажутся черными, и только кусты еще сохраняют холодный зеленый цвет.
За спиной слышны голоса и треск костра - если обернуться, видны оранжево-красные проблески между стволами и купами зарослей. Когда смотришь вверх вдоль стволов, начинает тихо кружится голоса, кажется, что стволы клонятся прямо на тебя... В разбросанных тут и там кустах читается какая-то угроза. Взгляд натыкается на очертания и силуэты притаившихся животных или даже людей. Чтобы преодолеть испуг, пытаюсь сразу же распознавать увиденное, но моя настороженность находит все новые поводы для страха.
Спешу к костру, с трудом сдерживая желание побежать, ощущая спиной, как все те кусты, собравшись вместе, сгрудившись, следуют за мной.
После ужина сооружаем навес, опорой для которого служат три дерева, растущие недалеко друг от друга. Под навесом наваливаем наломанных веток - они остро пахнут листьями и еще острее - свежими белыми разломами и срезами.
Наконец все устраиваются под навесом. Увы, я оказываюсь в самой середине. Очень тесно, все лежат, стиснутые как патроны в обойме. Одеяла постелены сверху, поперек наших тел, поэтому ноги и грудь остаются открытыми. Сейчас же на ноги набрасываются комары, впиваются сквозь носки...
В мой бок врезается какой-то острый сучок, и как я ни ворочаюсь, мне его не избежать. Так проходит час, другой... Мне не заснуть. Иногда кто-нибудь поднимается и идет к костру, на дежурство. На несколько минут становится свободнее, но возвращается отдежуривший, и снова муки. Когда рядом со мной начинает укладываться какой-то здоровяк, я понимаю, что положение мое безнадежное. Я как более легкий вытиснут поверх спящих... Щель, в которую я был до этого воткнут, сомкнулась.
Зевая, я бреду к костру. Костер стреляет искрами в темное, глухое небо, Палка, на которой висел котел, перегорела посередке и два ее конца дотлевают в огне. У костра - двое спящих, укутанных с головой и ногами в одеяла - сейчас они похожи на двух больших черепах. Девушка, до крайности сузив глаза, смотрит на пламя.
Я устраиваюсь у костра так, чтобы не напекло голосу. Я смотрю в небо и жду рассвета. Небо начинает слегка светлеть, наливается розовым. Кажется, я никогда еще не видел неба перед рассветом. Неподалеку несмело посвистывает какая-то пичужка...
Во мне растет немое чувство, родственное восторгу...
(запись - март 1961)

Поезд из Риги приходил в Ленинград в 4 часа утра. В Ленинграде шел дождь. За окном двигался мокрый деревянный перрон. Было несколько встречающих, только не меня. Я поднял воротник плаща и быстро зашагал к выходу, к воротам из тонких железных прутьев. Я спешил, чтобы взять такси. Нежелательная перспектива добираться домой через весь город как-то иначе облегчала мой чемодан и ускоряла мои шаги. На стоянке такси мне повезло. Я открыл заднюю дверцу голубой «Волги», положил на сиденье чемодан, захлопнул ее, открыл переднюю, уселся и сказал шоферу: "На Васильевский остров, Гаванская улица".
Машина почти неслышно тронулась с места.
Было четыре часа утра и шел дождь. Странным и очень далеким казалось теперь то, что все лето я провел на даче в Юрмале под Ригой, что по утрам, когда мама уходила на базар, я садился в шезлонг и читал книгу, что иногда, а под конец и каждое утро, взяв полотенце, ходил на море и встречался там с девушкой... что мы вместе купались, а днем снова встречались на пляже... что после обеда я бродил с чашкой вишен по дорожке возле дачи, стреляя в разные стороны косточками, что из города приезжала Лариса, дочь нашей общей знакомой, и я и Марик катали ее на лодке по реке Лиелупе, вяло обдумывая варианты соблазнения этой недалекой красотки...
Казалось бы, ничего особенного тогда и не было, однако теперь, став прошлым, это "ничего" вдруг предстало в памяти столь ярко и неповторимо, что я почувствовал себя несчастным, как человек, владевший некоей драгоценностью и легкомысленно с ней расставшийся.
Я еще не знал, что только моя неискушенность могла дать ту мнимую полноту бесценных и неповторимых картин минувшего, не знал, что прошлое так же обманчиво, как и будущее. Возможно, я просто забыл, что когда сидел с книгой в шезлонге, у меня болела голова, когда ел вишни, было невообразимо скучно, что утром на море я безобразно мерз, а когда катался в лодке с Ларисой, тупо пекло солнце, и дико раздражали ее ответы невпопад...
Я еще не знал, что "хорошее", то есть когда наша сущность находится в полной гармонии с окружающей действительностью, что это "хорошее" дается очень редко в чистом виде, что чаще оно равно лишь одному мгновенью. Я тогда многого еще не знал...
Дома были затуманены дождем, пустые улицы казались очень широкими, город обезлюдел и существовал сам по себе. Я его видел словно впервые и не только потому, что жил долго без него и забыл - нет, днем, в выматывающей суете я бы вряд ли заметил что-либо новое в нем, но сейчас я увидел нечто главное...
Я ехал в теплой машине по новому городу, заштрихованному тонкими линиями дождя. Его здания, проспекты, каналы и мосты через них, его площади и решетки парков с тусклой зеленью деревьев представляли собой одно стройное целое, без единого случайного предмета, случайной детали или лишнего штриха...
... Такси вылетело к Неве, Дворцовый мост был еще разведен. На той стороне реки на Университетской набережной тянулись фасады зданий, построенных в 18 веке. Въезд на мост перекрывал полосатый красно-желтый шлагбаум. Мост медленно опускал высоко задранные створки разводной части, к шлагбауму шагал человек в пирамидальном черном плаще с капюшоном.
Такси вкатило на мост, мягко брякнув покрышками в том месте, где только что закрылась пропасть.
Я вошел во двор и непривычными показались густые кроны молодых деревьев, клумбы цветов, новые покрашенные черной краской низенькие металлические ограды и строящийся дом напротив, выросший еще на один этаж.
Я поднялся по лестнице, позвонил в нашу дверь. За ней раздалось родное покашливание отца, забытое шлепанье его домашних тапочек, и когда он открыл и я вошел в комнату, меня крепким узнающим объятьем охватил мой забывшийся быт.
(запись - март 1961)