Падает снег. Он засыпает дома и улицы. Можно подниматься, как в лифте, опираясь взглядом на струящиеся снежинки. Подниматься до сырой мякоти облаков... Площадь пугающе соблазняет своей чистотой девственницы. На нее трудно ступить, а потом трудно не испытать жестокой радости насильника.
Хочется бесконечно многого. Черной дворовой собачкой делать стремительные круги в снежной тишине и вдруг замереть на месте, дрожа горячим языком... Или маленькой мышью скрестись под снегом, теплым снегом, и слышать запах нор и открывать бесчисленные сверкающие лабиринты.
Ребенком я забирался в угол, в пахнущие ветви новогодней елки, пытаясь открыть таинство игрушек. Они, качаясь, тихо позванивали, и я уже начинал проникать в их сказку... Казалось, еще чуть-чуть и произойдет чудо. Сколько я разламывал и разбивал игрушек, чтобы увидеть крошечных человечков, которые должны были жить внутри...
Падающий снег всегда возвращает желание постичь тайну всего, он вызывает космическое волнение, "ощущение вечности", как говорит Э. Хемингуэй. Я долго верил в волшебство и больше всего мечтал стать невидимым, я хотел все мочь и когда было уже трудно верить в "по щучьему велению", в волшебные зерна и в прочее, стал мечтать о себе-невидимке. И апогеем этих грез был сон.
Синее замерзшее окно. Я собирался - чистил зубы, причесывал волосы и смотрел на себя в зеркало. Потом, захлебываясь радостью и волнением, бежал по снегу мимо сараев, мимо теперь такого низкого полузанесенного забора, мимо темной школы в тот двухэтажный дом, где жили две девочки-сестры. И, может, нигде никогда больше мне не было так хорошо, как в те далекие зимние вечера, проведенные вместе с ними.
Самой любимой моей (или нашей) игрой была такая, когда кто-нибудь гасил в комнате свет, и мы, став незаметными, начинали искать друг друга. И что я испытывал, когда вдруг наткнувшись на одну из девочек, касался пальцами платья, проводил ладонями по лицу и волосам, чтоб узнать кто это, назвать имя.
Или как я забирался на снежную гору, на которой были эти девочки - они сталкивали меня, я в восторге катился вниз и снова лез наверх, чтобы снова падать от их толчков.
Или, погрузившись в снег так, что стать незаметым, кричал им Тарзаном...
Нет, это еще не сон. Сон случился позже, когда я уже не мог ходить туда, не мог встречаться с ними.
...Я шел по ступенькам лестницы "униженный и оскорбленный", с желанием отомстить. На лестничной площадке стояли они и смотрели сквозь меня.
...Я состоял из огромного, как вселенная наслаждения от сознания того, что они меня не видят.
...И вот я приближаюсь к ним, но вижу в их глазах любопытство и, посмотрев вниз, с ужасом обнаруживаю, что меня явно выдают полупрозрачные валенки. Я позорно спасаюсь бегством.
Сыплет снег. Вся вселенная только белый снег - меня окружают его волны, снежные потоки определяют мое направление. Я лечу против их движения.
Есть очень редкое ощущение - оно появляется лишь при полете. Это - страх, когда он становится упоительным... Я помню, как много летал во снах, как падал с высоких домов, испытывая ужас пред самым концом и в то же время маленькую хитрую уверенность, что не разобьюсь. Она оказывалась последней частицей мозга, которая не спала и все видела и в последний миг становилась огромным вздохом облегчения. Но иногда она не успевала вырасти, и тогда я разбивался... Или в других снах меня убивали, и я дернувшись, просыпался.
... Как я летал кругами над фантастическим городом со страшным ощущением высоты, которое хотелось продлить вечно. Но я рос и постепенно почти перестал летать во снах - лишь пытался. Вот я сажусь в сани. Я очень хочу, чтобы они взлетели. Усилием моего воображения я заставляю их немного приподняться. Но нечто новое, что тогда появилось в моих снах, может быть, чувство реальности, не пускает выше. Я напрягаю свое воображение до физической боли, но санки, обессиленные, судорожно припадают к земле...
А летать невидимым на теплыми крышами и опускаться к окнам... Ведь каждое окно стоит того, чтобы в него заглянуть. Знаете, как это много - увидеть человека, когда он уверен, что за ним никто не наблюдает. Становится похотливо-стыдно, будто ребенком отрываешь лапки у мухи...
А еще, много-много ночей, лежа в постели, я мечтал о "ней". Лучшим вариантом при этом было, чтобы я превращался в невидимку, долго следовал за ней. Замирая от спазмов предвкушения, сознавая свое великое могущество, проникал в душистую темноту ее комнаты - к ней, сонной, теплой, сладкой....
Я смотрел на далекий купол потолка, слышал похрапывание отца, стук часов, звонки трамваев внизу на улице, и по лицу текли подростковые слезы.
...В едком бренчащем автобусе. Морозные стекла, как иллюминаторы - временами в них наплывы света. Автобус сумасшедше трясется, будто в нем раскручивается какая-то бешеная пружина. Нахохлившиеся фигуры пассажиров. И та боль, которая неразрешенным вопросом мучила меня, вдруг проходит. Мне открывается искомое - я буду писать. Эта мысль на мгновение становится наиглавнейшей во мне, и она почему-то удивительно соответствует трясучему бессмысленному аду, среди обитателей которого и я.
О, снежный вечер состоял из сплошных символов! Но если на то пошло, символы везде, во всем, всегда. Только нужно хоть немного быть для этого фаталистом.
... Предпоследняя остановка. Мне выходить. Впереди слепая и чуть пьяная старуха. Ей помогают спуститься на занесенный снегом тротуар. Она извиняется перед пассажирами - малость загуляла у невестки.
И никто из родни не удосужился ее проводить, - думаю я.
Меня поражает, что она радостна.
Автобус ухрипел. Мы остались вдвоем. Но старуха об этом не знала. Она тихо засмеялась. Я замер, чтобы не обнаружить свое присутствие. Ее палка щупала воздух. Снег падал на склеенные веки старухи - они шевелились. Было убийственно тихо, как бывает, когда идет снег. Старуха вздохнула, потопталась:
- А погодка... Господи, хорошо-то как...
Она пошла, пробуя перед собой заснеженный тротуар. Она шла неестественно прямая, как ходят все слепые. И пела что-то счастливое. Я шагал за ней по другой стороне улицы.
"Только слепые могут быть счастливы"...
От мельканья миллионов теней кружилась голова.
Холодная трубка в телефонной будке. Сначала далекие гудки, потом ее голос. Я стал говорить. Она не поняла, она переспросила. Я говорил обо всем, что было во мне. Она очень хотела спать - я ее разбудил. Она стояла на коленях в теплой постели. Я помню приятный запах ее губ. Я не сказал ей, чтобы она сейчас приехала. Ее голос засыпал в трубке. Она ни в чем не была виновата. Я только сказал в восторге теряющего, что больше никогда не позвоню.
Дворник перестал бессмысленно скрести лопатой и смотрел на меня. Он был похож на отставного Деда Мороза.
В спокойствии снежного плена становишься философом. Я понял, что навсегда остаюсь один. Я, как Диоген в бочке, только у меня стены из струящегося снега...
P.S. Интересно, что эти микросюжеты откликнулись потом во многих моих вещах - в повестях "Свет на сцену", "Мальчику вслед", "Маньяк", в романе "Массажист" и отчасти даже - в "Репетиции прощания". - И.К.
