13:11 ЧТО-ТО ИЗМЕНИТСЯ. Рассказ |
| Ждали этого со дня на день, и все же, когда начались схватки, не верилось, что это оно и есть. Как обычно, вернувшись с работы, Тюрин проводил жену до трамвайной остановки - трамваем ехать было дольше, чем автобусом, но удобнее, и место в трамвае уступали охотней - они стояли в ожидании "пятерки", вокруг в эти часы была толчея, и Тюрин со ставшей привычной за последние месяцы настороженностью следил, чтобы кто-нибудь не толкнул его жену. Иногда он провожал ее до самого института, и если ей приходилось стоять, то он, сопротивляясь мощному напору набившихся в салон пассажиров, старался освободить для нее хотя бы минимум необходимого безопасного пространства. Он так и считал, что безопасность жены, а значит, и будущего ребенка зависит от того, насколько он, Тюрин, успешно сопротивляется угрожающему напору действительности. Он мог бы провожать жену каждый день, но жена этого не требовала, а он после работы чувствовал себя усталым и внутренне оправдывался своей усталостью, а еще оправдывался признанием того, что он все равно не в силах оградить жену от случайного или неизбежного, что несет с собой сторонняя жизнь. Существовало как бы два отношения к жене: одно до того, как она садилась в трамвай или автобус, другое - после того, как двери за ней закрывались, и она прощально улыбалась ему. Второе было более сложным - здесь были тревога, любовь и бессилие, и все же при этом с Тюрина наполовину снимался груз постоянной ответственности, и напряжение ослабевало. Он как бы говорил себе: я сделал все, что мог, - и, хотя он чувствовал, что это лишь попытка самооправдания, несколько часов, пока он оставался один, душа его отдыхала. Но прежде чем наступала усталость, было много приятно обременительных забот, наполнявших Тюрина гордостью. Он не ожидал, что заметная в последние месяцы беременность жены не только не будет стеснять его в окружении посторонних людей, а даже наоборот будет представляться своего рода вызовом, самоутверждением. Жена с благодарностью принимала различные мелкие услуги с его стороны, и в ее глазах они становились поступками, еще раз подтверждающими, - а подтверждать надо было все время - что Тюрин не мальчишка, что он, наконец, стал мужчиной. Жена поощряла его мужественность, поощряла тем, что не оставляла незамеченной даже самую малость внимания к себе - словно своим инстинктом будущей матери она торопила формирование в Тюрине-муже Тюрина-отца. Сегодня она вернулась из института немного раньше обычного - сказала, что ей было в автобусе плохо, и Тюрин, сделав озабоченное лица, стал выспрашивать, что именно было, будто восстановив всю ту ситуацию, он мог придти на помощь. - Ну что, просто было плохо, - суховато и, как показалось Тюрину, осуждающе сказала жена. - А сейчас? - спросил он, чувствуя, что если сейчас в его присутствии ей уже не плохо и она скажет об этом, то это зачтется в его пользу. - А сейчас хорошо, - усталым голосом сказала жена, не поддержав уловки Тюрина. - Я же говорил, что автобусом ездить не надо, - сдержанно раздражаясь, сказал он. Жена промолчала. Ее молчание было его проигрышем. В молчании - иначе Тюрин сейчас и не умел понимать - скрывался укор. Конфликт был исчерпан приходам приятеля Тюрина. Собственно говоря, приятелями они перестали быть сразу же после школы - каждый выбрал свой институт - но все эти годы, даже теперь, когда Тюрин работал, приятель продолжал регулярно, не реже раза в три месяца заходить, словно желал убедиться, что со Тюриным не произошло ничего такого, что позволило бы последнему вырваться на несколько шагов вперед в медленной и упорной борьбе за - как приятель говорил - наше место под солнцем. Пропал он на полгода только после женитьбы Тюрина, и Тюрин ничего не знал о нем до тех пор, пока не получил от него большой красивый конверт с красивой дорогой маркой. В конверте было приглашение на свадьбу, написанное аккуратным женским почерком. Но и после этого приятель продолжал заходить один, задерживался у Тюриных не больше, чем на час, и, поскольку у Тюрина не было с ним общих тем для разговора, то говорили они о самых разных и, по мнению Тюрина, вовсе необязательных вещах. Приятель говорил много, жадно и торопливо, и это избавляло Тюрина от обязанности активно поддерживать разговор. Скрашивало же эти подчас обременительные для Тюрина встречи лишь то, что приятель, как правило, приносил бутылку сухого или крепленого вина. Вино было как бы платой за убитое время. Жена Тюрина в этих разговорах почти не принимала участия и, поскольку пить ей теперь было нельзя, она взяла за обычай, побыв для приличия вместе с мужчинами несколько минут, уходить с книгой за шкаф, которым отгораживалось в комнате рабочее место Тюриных. Так она сделала и сегодня, и когда Тюрин, заглянув к ней, вопросительно поднял налитый фужер, она покачала головой и сказала, обращаясь сразу и к гостю: - Нет, что вы, ребята! Пейте без меня. - Уже скоро? - уважительно спросил приятель, когда Тюрин вернулся к столу, на котором стояла бутылка вина и тарелка с бутербродами. Тюрин кивнул. - Вы молодцы, - сказал приятель и выпил свое вино. В этом "молодцы" для Тюрина прозвучало что-то оглупляюще-обидное, не имеющее ничего общего с тем, что испытывали они с женой все эти месяцы, и он еще больше замкнулся, внешне оставаясь все тем же взвинченно-приветливым, каким обычно и бывал с гостями. А потом, когда алкоголь начал понемногу действовать, Тюрин перестал чувствовать неестественность, вызванную необходимостью притворяться. - Ну как ты? - на минуту оставив приятеля одного, шепнул он жене. Ему хотелось извиниться перед женой за свое новое состояние, которое было легкой изменой их общей главной заботе, и своим вопросом, заданным с понимающей улыбкой, он говорил, что это не так, что он мыслями и душой не там - с приятелем, а здесь - с ней. - Нормально, - произнесла жена, и Тюрин, продолжая понимающе улыбаться, легко провел пальцами по ее волосам, закрепляя этим жестом солидарность с ней. Провожать приятеля, против обыкновения, Тюрин не пошел, считая, что это не должно обидеть, и что, поступая так, он лишь подчеркивает значительность настоящего момента. Права жены как бы становились теперь его правами, и когда он сказал приятелю: "Я, пожалуй, останусь", - этого было достаточно, чтобы приятель поспешно воскликнул: "Конечно, конечно!" Приятель ушел, и они снова остались вдвоем, и теперь после того, как миновало вторжение в их мир постороннего человека, они еще острее чувствовали потребность друг в друге, и ощущение, что они одни и вместе, еще некоторое время оставалось почти таким же сильным, как когда-то, в первые месяцы их знакомства. А потом лицо жены вдруг осунулось и потемнело. - Опять? - с тревогой спросил Тюрин. Жена качнула головой, но движение головы так и осталось незаконченным - как будто затухающая волна боли была подхвачена новой, более сильной. - Больно? - сказал он, сердясь, что ее боль никак не отзывается в нем и делая над собой усилие, чтобы почувствовать ее. - Сейчас лучше, - через несколько мгновений сказала жена - Может, это уже схватки? - сказал он. - Подождем немного, - сказала жена. Прошло пять минут - ей снова стало плохо, а потом еще и еще, и Тюрин неожиданно осознал, что это и есть начало. Все было просто и соответствовало тому, о чем он предварительно читал в книгах, и этим как-то стиралась необычность, исключительность момента, к которому он давно готовился. - Надо собираться, - с растерянной улыбкой сказала жена, словно извинялась, что из-за нее на ночь глядя вдруг такие хлопоты. - Может, я сбегаю машину вызову? - неуверенно спросил Тюрин. - Лучше пойдет вместе, - сказала жена. Она надела пальто, взяла паспорт и зубную щетку и разочарованно оглянулась вокруг - казалось, ей хочется еще чем-нибудь задержать эти слишком короткие сборы. - Дай мне твои часы, - сказала она, - пусть они будут там со мной. Они вышли в темный коридор, соседи уже спали, и Тюрин подумал о том, что соседи ничего и не подозревают, и как он завтра выйдет на кухню и спокойно скажет, что родилась дочка, и они ужасно удивятся, и ему будет приятно, что все так получилось - тихо и без суеты и, главное, независимо. Соседи по квартире представляли собой шумную, но дружную семью, и ему хотелось, чтобы о них, Тюриных, думали хорошо. Улиц приобрела свой привычный поздний вид - была пуста, и в резком лиловатом свете фонарей голые деревья были похожи на свои тени. На перекрестке тяжело прогремел трамвай и, брызнув из-под дуги распадающимся ворохом искр, стал быстро уменьшаться, вжимаясь в полутемную перспективу проспекта. Тюрины пошли к перекрестку, рассчитывая до трамвайной остановки взять, если попадется, такси. Но такси не было, и они поехали на трамвае. Ехать было недалеко - всего несколько кварталов. После света, звона и грохота трамвая здесь было еще тише и пустыннее, и Тюрину казалось, что на всю улицу, куда они свернули, они одни. - Мы правильно идем? - спросил он. - Правильно, - отозвалась жена. Тюрины уже давно решили, в какую больницу они пойдут, когда начнутся схватки. Жена знала эту больницу, и Тюрин, проезжая мимо, вопросительно взглядывал на немного угрюмое, начала века, здание, облицованное мелким темно-красным глянцевым кирпичом. Под окнами там обычно маячили два-три мужчины, а наверху за стеклами склонялись бледные одинаковые женщины в одинаковых серых халатах. Это и был по представлению Тюрина родильный дом. Он все собирался как-нибудь выйти возле него и разузнать, где приемный покой, чтобы потом идти наверняка, но так и не успел. Теперь ему приходилось полагаться лишь на знание жены. Они шли, взявшись за руки. За эти годы рука жены не изменилась - пальцы ее не стали более уверенными или равнодушными, они все с той же степенью покорности принадлежали ему, и все же Тюрин давно не испытывал к этой руке такого нежного сильного чувства, как сейчас. Это чувство было другим, чем в начале, - теперь в нем не было остроты, и оно диктовалось не желанием, не страстью, но в нем были благодарность, покой и, самое главное, неизбежность и радость заботы. Жена как-то призналась Тюрину, что ее по-прежнему волнует его рука, и Тюрина это обрадовало, удивило и огорчило, как человека, который, приняв подарок, сразу думает об ответном жесте. И сейчас он радовался, что ответное его чувство не выдумано, возможно, оно и не умирало в нем - просто, чтобы проявиться, оно нуждалось в иной, чем в начале, почве. Такой почвой стала ее беременность. Тюрин чутко держал руку жены, умиляясь и чувствуя, как в ее покорно сложенные теплые тонкие пальцы переходит от его руки его нежность и поддержка. Иногда он чуть больше сжимал ее руку, как бы поторапливая переход к ней своих чувств. Они шли по тихой, темной, пустой улице, и Тюрину было хорошо. Он чувствовал, что это его состояние каким-то образом связано с улицей, по которой они шли. Ведь могло быть так, что они уже были здесь когда-то, когда они были прежними, когда все только начиналось, и когда, хоть было много ссор и нежданных размолвок, их отношения окрашивало неистребимое желание видеть друг друга. Ведь они могли идти тогда по такой вот улице - вот почему теперь было хорошо, словно ничего не изменилось с тех пор, хотя изменилось почти все. Жене снова стало больно, она остановилась и, вслушиваясь в боль, тихо замерла на мгновенье - и Тюрину тоже стало больно, но его ответная боль имела светлую тональность, как если бы она была болью не уничтожения, а утверждения. И вслед за этим он сразу же вспомнил другую очень похожую на эту боль, которая когда-то долго мучила его и оставалась до тех пор, пока они не решились сохранить ребенка. Первого они не могли иметь, потому что Тюрин только начинал учиться, а жена, провалившись на вступительных экзаменах, должна была идти на подготовительные курсы - кроме того, они еще не были женаты и не звали, что поженятся, и они не хотели - так было сказано - связывать друг друга. От всего этого в памяти Тюрина осталось ее бледненькое лицо, когда она в неприемный день осторожно спустилась вниз ко входу, где ее ждал Тюрин, сжав во вспотевшей руке букет поникших роз. В большой сером халате она была совсем девочкой. Они даже не успели ничего сказать друг другу - наперерез уже возмущенно летела пожилая медсестра. Когда Тюрин передавал цветы, она занесла руку, чтобы перехватить их, но его будущая жена с какой-то решимостью в глазах, одними пальцами высоко подхватила букет, и медсестра почему-то даже не сделала попытки вытребовать незаконную передачу. Со вторым ребенком было сложнее. Жена хотела оставить его, и Тюрин, вконец расстроенный - ему казалось, что его будущее рушится у него на глазах - не решился однако ей возражать. Тогда он это воспринял как наказание, которого он не вправе избегнуть. Но жена все добивалась от него чего-то более определенного, каких-то твердых слов, и в один из вечеров они, говоря о ребенке, поссорились - Тюрин рисовал мрачную картину их будущей жизни -без жилья, без дипломов, без работы, с ребенком на руках, добавляя, что они не имеют права делать ребенка несчастным... И тогда жена, сказала, словно проклиная: "Да не будет, не будет, никого не будет!" - и Тюрин, вдруг осознав, что если так, то сам он отныне - ничто, ничтожество, закричал: "Нет, будет, слышишь! Ты будешь рожать!" Так они окончательно решили тогда, и за последний тот год раздоров и недоумений это был первый по-настоящему прекрасный вечер. Она восхищалась им, в глазах ее светилась благодарность, и он смущенно и покровительственно улыбался в ответ, еще чувствуя холодок бездны, через которую только что перешагнул. Потом вмешалась его мать и, повторяя Тюрину все то, что он сам говорил жене, только еще подробней, реальней и убедительней, опять вызвала в нем ощущение краха. Но, потерпев поражение, он продолжал сопротивляться. Нет, мать была не против того, чтобы они имели ребенка, но сначала они должны были сделать все, что, по ее мнению, делали трезвые разумные люди. И говорилось об учебе - хотя бы закончить четвертый курс - о жилплощади и обо всем остальном, что говорят в таких случаях. Еще она говорила, что слишком больна, чтобы помогать им. Все это было правильно, логично и справедливо и не оставляло места для раздумий, но уже тогда Тюрин сказал ей, что дети редко получаются по плану - вот и он сам родился на третий год войны. "Ну как знаете", - холодно говорила мать и отворачивалась, давая понять, что с этого момента она не несет никакой ответственности за происходящее. Тюрин скрывал от жены разговоры с матерью, после которых долго не возвращалась на место душа, и казалось, что самое главное так и не было сказано. Это были трудные дни, однако внешне все оставалось прежним, и как и прежде в один из вечеров Тюрин пришел с женой к своим родителям. Матери дома не было - только отец. Отец уже знал, что невестка собирается стать матерью, и, пережив минуты растерянности, теперь настраивался на новый лад - называл себя дедом и фантазировал на эту тему. Жена была тихой, настороженной и на шутки отца Тюрина отвечала сдержанной улыбкой. Они смотрели телевизор, и Тюрин не заметил, когда пришла мать. Он ждал ее прихода, боялся и желал, чтобы она увидела их вдвоем и поняла, что все это всерьез, - и приняла это. И хотя он не посвящал жену в свои расчеты, она чувствовала то же самое. Мать, еще в пальто, открыла дверь в комнату и, увидев их, так и осталась стоять там, в полутьме прихожей. Тюрин, не вставая с дивана, где он сидел вместе с женой, поздоровался с нею, и жена, повернув голову, тоже сказала "здравствуйте" и добавила имя и отчество матери, - а мать, ничего не ответив, словно в раздумии повернула в руке связку ключей, так что каждый ключ, отдельно звякнув, перекинулся по другую сторону соединительного кольца - будто потеряв вдруг свое назначение. "Я, пожалуй, пойду", - с трудом, словно разговаривая с собою вслух, сказала она. Тюрин почувствовал, как дрогнули под его рукой плечи жены, и, быстро умоляюще прошептав ей: "Только молчи", - резко сказал, обращаясь к матери: - Оставайся, мы сейчас уйдем. - Ну зачем же, мне действительно надо по делам, - встрепенувшись, сказала мать совсем иным тоном, исключающим ее предыдущий тон. Впервые Тюрин видел мать такой потерянной, а ее попытка оправдаться отозвалась в нем острой жалостью к ней. Тюрин помог ей снять пальто, взял тяжелую хозяйственную сумку и отнес на кухню. Мать пришла следом и сосредоточенно огляделась, как будто не узнавая ничего вокруг. Тюрин молча вернулся в комнату и, сев на диван, обнял жену, подтверждая этим, что ничто не сможет изменить их решения. Отец вопросительно посмотрел на него, но Тюрин не ответил на этот взгляд. Спустя несколько минут дверь открылась, и на пороге возникла мать. Увидев прежнюю картину, она сжалась, как от удара, будто за это время полагалось произойти каким-то переменам. "Идите поешьте", - сказала она. Так было заведено, что если они заставали мать дома, она обязательно кормила их - теперь же ее обычные слова прозвучали намеком на обязанности, какие сын и невестка взваливали на нее, решившись поступать по-своему. А то, что мать даже сейчас не отступила от правила быть заботливой по отношению к ним, являлось как бы укором их эгоизму - укором и готовностью до дна испить чашу неблагодарности. - Я не хочу, - сказала жена Тюрина. - Поешьте, что я зря приготовила? - сказала мать, стараясь придать голосу интонацию деланного возмущения. - Пойдем, - сказал Тюрин, давая взглядом понять жене, что это единственно правильный сейчас поступок. Жена вызывающе легко поднялась и пошла, тыльной стороной кисти коснувшись юбки, оправляя ее. - Я сейчас, - сказал Тюрин жене в открытую дверь и повернулся к матери. - Зачем она пришла? - прошептала мать, и на ее глазах выступили слезы. - Какая жестокость... Почему она не бережет нас... - Что ты говоришь? Как тебе не стыдно, опомнись! - всплеснул руками отец, оглядываясь на дверь. - Я не узнаю тебя. - И ты... - странно сказала мать, будто только что открыла для себя какую-то страшную истину. - Что я?! - мгновенно закипая гневом, сказал отец. - Иди, - сказал ему Тюрин, - пожалуйста, иди к ней... - Все идите... оставьте меня одну, - ломким голосом сказала мать, поднимая руки к вискам. Тюрин в отчаянии кивнул отцу, и тот, подобрав полы халата и вытянув голову вперед - это было у него признаком гнева - вышел из комнаты. - Мама... Сядь, мама, - сказал Тюрин и насильно усадил ее на диван. - Перестань. Все хорошо. Я твой сын. Я всегда останусь твоим сыном. Запомни это. - Он обнял ее за плечи, подумав, что так утешала его в детстве она. Еще он подумал, что слова его не соответствуют тому, что он чувствовал, но, взглянув на мать, он внезапно понял, что только такие слова и нужны ей сейчас, и что с наивностью ребенка она понимает в них единственно нужный ей смысл. Все это длилось несколько мгновений - они сидели лицом в освещенному экрану телевизора, как минуту назад сидел он со своей женой, и, сказав эти слова, он почувствовал, что ему хочется встать и уйти. А через неделю ночью у жены начались сильные кровотечения. Тюрин спал и сквозь сон спросил что-то у жены, и она ему что-то ответила, и он продолжал спать, каждый раз отмечая, когда жена вставала и уходила из комнаты а потом, слегка тревожа его неподвижность, ложилась рядом. В середине ночи он уже спал с ощущением постепенно нарастающей вины, и все же инерция сна была сильнее, и в его сон только и всего что вошла мысль - надо встать и помочь. Ему даже почудилось, что он встал - и только по шевелению рядом с собой он понял, что продолжает спать. Утром боли немного оставили ее, а потом возобновились с новой силой. К этому времени она потеряла много крови, у нее кружилась голова и ее подташнивало. Тогда он и начал ей говорить с мягкой соболезнующей укоризной, что она должна была разбудить его, сказать, что с ней. - Я хотела, - сказала она. - Я один раз позвала тебя. Но ты не проснулся. Я думала, что ты рассердишься - ведь тебе утром в институт. - К черту институт, - заявил Тюрин, впервые за годы их совместной жизни отодвигая свои занятия на второй план. Они вышли из дому и, перейдя проспект, остановили такси. Было холодно, город ждал зимы, но снег еще не выпал, и небо было таким же серым, как тротуары. В такси жене стало плохо, и Тюрин не на шутку испугался. Он не знал, что будет с ней делать, если она потеряет сознание, и почему-то представлял себе толпу людей, смотрящих на него. На улице у женской консультации Тюрин увидел мать. Она быстро шла к ним навстречу - на лице ее было решительное и удовлетворенное выражение, и Тюрин подумал, что и голос у нее был таким же, когда минут тридцать назад, выскочив из дома, он позвонил ей по телефону-автомату, чтобы сказать о жене. Мать мягко и твердо обняла ее и повела. Через несколько дней жена вернулась. Притихшая, осунувшаяся, она все задерживалась у окна и молча смотрела во двор. Это было ново для Тюрина, и он не знал, как себя вести. К ним часто наведывалась мать, приносила всякие деликатесы, была сдержанно оживлена, на запретную тему не говорила, только за спиной жены делала Тюрину серьезное лицо и покачивала головой - дескать, как же так неосторожно...Тогда и поклялся себе Тюрин, что у них будет ребенок. Обойдя здание на сейчас пустынном проспекте, они углубились под арку подъезда. - Кажется, здесь, - улыбнулась жена. Они остановились перед дверью с табличкой "приемный покой". На двери был приколот лист бумаги, на котором от руки было написано, что приемный покой временно закрыт, и указан адрес ближайшего роддома. - Проклятье! - сказал Тюрин, - обязательно должно было что-нибудь случиться. - Жена молчала. - Что теперь делать, а? - повернулся он к ней. Говоря все это, он однако не был даже в малой степени расстроен. То, что здесь было закрыто, и им надо было идти в другое место, давало ему возможность побыть рядом с женой еще какое-то время. Ему казалось, что она нуждается сейчас в нем, что, когда он отпустит ее, ей станет хуже, как будто рядом с ним она испытывала не всю боль. - Подожди, - продолжал он, - я позвоню на всякий случай, узнаю, что они тут затеяли. - Он нажал кнопку звонка, не очень веря, что ему откроют, но за дверью сразу же послышалось движенье и женский голос спросил:"Кто?" - Мы, - сказал Тюрин, улыбнувшись невозможности выразиться точнее. Дверь отворилась, и в широкой полосе теплого света Тюрин увидел средних лет женщину в белом халате и белом колпаке. - Мы пришли к вам, а вы не принимаете, - как можно приветливей сказал он. - У нас нет мест, - сказала женщина, - вы в больницу Отта идите, это же недалеко. - А если не успеем? - сказал Тюрин. - Успеете, - глянув на его жену, сказала женщина. Тюрина удивила деловитая простота ее ответа. Эта женщина явно отказывала им в значительности происходящего, но чувствовалось, что она вправе говорить так вот - буднично и по существу. И в ее взгляде, предназначенном жене Тюрина, было не участие, а что-то выше, выражение какого-то тайного сообщничества - что-то такое, где Тюрин, мужчина, не учитывался и как бы не существовал. Выйдя на середину проспекта, Тюрин почти сразу же увидел такси с зеленым глазком. Он замахал рукой и побежал, наискось пересекая широкую мостовую - так чтобы оказаться на пути машины, выезжающей из перекрестка. Он бежал легко и чувствовал свою легкость - для жены это должно было означать, что он спокоен и уверен в себе, и что на него можно положиться, - а то, что он бежал наперерез водителю, должно было убедить последнего в необходимости остановиться. - В больницу Отта, пожалуйста, - быстро сказал Тюрин, открывая противоположную от водителя дверь, - жена рожает. - Водитель молча кивнул, и Тюрин замахал жене. Она шагом пересекла проспект - в уличном свете были видны ее стройные ноги, а беременность была незаметной. Когда, круто развернувшись, машина быстро понеслась по проспекту, Тюрины с улыбкой переглянулись. Спокойный плавный лет машины по ночному городу - в тепле полуосвещенной кабины, на мягком сидении - воспринимался высшим комфортом их жизни, отдыхом, прочерченным ровной линией между исходной и конечной точками их ежедневного озабоченного существования. Они летели по набережной, и лишь на мгновенье Тюрин прервал очарование полета, спросив у водителя, знает ли тот, как подъехать к больнице. "Как не знать, - сказал водитель, - я сам там родился". Наверное, так оно и было, но для реальности, скупой на совпадения, это казалось чудом. Этот спокойный, усталый и дружелюбно настроенный человек - на вид лет сорока - являлся как бы гарантией того, что все будет хорошо, и ощущение необычного родства с ним, грубовато подосланным жизнью, было сейчас им дорого. Машина свернула на Менделеевскую линию, миновала старые решетчатые ворота и по узкой аллее подкатила к высокому крыльцу. - Кажется, здесь, - сказал водитель, вглядываясь в темноту. - Если не забыл, - пробормотал он, словно восстанавливая в памяти давний зрительный образ. "Сорокалетней давности", - подумал Тюрин и улыбнулся своей мысли. Он вытащил руку из кармана и решительно протянул водителю рубль. На счетчике значилось всего тридцать семь копеек. Пока ехали, Тюрин смотрел на этот счетчик, поторапливая отщелкивание гривенников, чтобы было легче расстаться с рублем. У него, правда, была и мелочь, но он суеверно считал, что в такой час их жизни недопустимо мелочиться - чтобы в воспоминаниях потом не маячило какой-нибудь досадной детали, портящей картину целого. Он протянул рубль, и водитель, поняв по движению его руки, что сдачу давать не нужно, поколебался и взял бумажку. Тюрин поспешней, чем следовало, захлопнул дверь, как бы пресекая этим разговоры о сдаче, и машина - теплый, неярко освещенный мирок среди притемненных кустов и деревьев - резко дала задний ход, выскочила на мостовую и, развернувшись, покатила к Неве. Они остались на аллее одни. - Пойдем, - тихо, чтобы не нарушить окружавшую их тишину, сказал Тюрин. Им открыла маленькая деловитая старуха. - Принимайте, - сказал Тюрин, - мы к вам. Старуха мельком взглянула на них, велела жене снять пальто и заученной скороговоркой перечислила, что можно и чего нельзя брать с собой. - Часы нельзя, - сказала она, заметив часы. - Ну вот, - огорчилась жена. - Паспорт есть? - спросила старуха. Жена протянула паспорт. - Все, - удовлетворенно сказала старуха и слегка подтолкнула жену к массивной двери. - Посиди здесь, - бросила она Тюрину, скрываясь вслед за его женой. Тюрин сел на старинную добротную деревянную скамью. В его тревожно-радостном состоянии теперь была маленькая трещина из-за того, что он не попрощался с женой, а это было важно, это всегда было важно - церемония прощания была для него неким знаком, отделяющим один временный отрезок жизни от другого. Тюрин сидел, стараясь не замечать этой трещинки, и говорил себе, что жена еще выйдет, раз эта медсестра иди нянечка просила его подождать. В вестибюле раздался звонок, и за стеклом входной двери Тюрин увидел мужчину и женщину. Появилась знакомая деловитая старуха и открыла им дверь. - Добрый вечер, - сказал мужчина, обращаясь одновременно к ней и к Тюрину. Тюрин кивнул и подвинулся к краю скамьи. Мужчина и женщина были высокорослые, и беременность женщины была почти незаметной. Улыбаясь друг другу, они с суетливым оживлением выполняли указания старухи, и их движения, короткие взгляды и слова, которыми они обменивались между собой, говорили о той их семейной жизни, где каждый жест и взгляд, и слово имеют свое особое значение, подлинная сущность которого известна только им двоим. Они походили на заговорщиков, посвященных в радостное предприятие, и Тюрина задела похожесть всего этого на их собственный Тюринский мир. Женщина, как и жена Тюрина, скрылась за массивной дверью, а ее муж остался стоять перед Тюриным, держа ее пальто. Тюрину было неловко, оттого что мужчина стоит слишком близко - такое расстояние вынуждало к разговору, но Тюрин продолжал молчать, чувствуя, что говорить сейчас еще труднее. Дверь приоткрылась и в щель выглянула жена Тюрина. Она улыбнулась ему испуганно, восторженно и иронично по отношению к тому, что делалось где-то там, за ее спиной, и сказала: - Сейчас одежду возьмешь. Тюрин, успев только привстать, кивнул, и дверь тут же снова закрылась за ней. Мужчина, теперь стоявший немного дальше, со сдержанно-растроганной снисходительностью усмехнулся: - Они еще улыбаются... - Да, - отозвался Тюрин, вынужденно усмехнувшись в ответ. Вскоре дверь опять открылась, и вышла старуха, неся перед собой кипу одежды. - Получай, - сказала она Тюрину. - А жена, - с тревогой спросил Тюрин, - она не выйдет? - Все, теперь потерпи пару деньков, - сказала старуха, - Никуда жена твоя не денется. Тюрин поспешно связал вещи жены в один узел - узел получился большим - и вышел на улицу. Вокруг было по-прежнему пусто, только огней стало еще меньше. Тюрина не покидала острая нежность к жене, пронзившая его, когда он увидел все ее вещи. Он нес их, держа перед собой, с трудом сдерживаясь, чтобы не поддаться искушению заплакать. На противоположном углу перекрестка стоял милиционер и, когда он обернулся на звук шагов Тюрина, в его фигуре читался вопрос. Тюрину стало смешно - он удобнее перехватил руками узел, представляя, как милиционер начнет у него выпытывать, откуда вещи, и зашагал быстрее. Тюрин вслушивался в себя и улыбался. С ним творилось что-то давно не испытанное. Это был не просто какой-то выбившийся из однообразного течения времени миг, не просто какое-то маленькое озарение, которое вспыхнет и пройдет, ничего не изменив, - это было что-то большее, обозначающее конец того, как прежде он жил. Нет, говорил себе Тюрин, впереди ничего особенного не будет, не должно быть, не так уж устроена жизнь, чтобы все вдруг изменялось в ней раз и навсегда, но что-то одно, важное, изменится, обязательно изменится, и будет лучше. Будет лучше, - говорило ему то необыкновенное чувство, которое торжествовало в нем. Дома в их комнате горел свет - и все было так, как они оставили, вернее, как бросили во время своих торопливых сборов. Этот беспорядок тронул его до слез. Радостно отмечая, что новое не уходит, не изменяет ему, Тюрин разделся и, щелкнув выключателем, лег. От уличных фонарей высокий потолок в комнате был слабо озарен, и его меловой свод все будто плыл над Тюриным - и, хотя свод этот явно оставался на месте, ощущение было такое, что он действительно плывет. 1972 |
| Категория: Из старого чемодана | Просмотров: 1638 | Добавил: jurich |
| Всего комментариев: 0 | |