Ждали этого со дня на день, и все же, когда начались схватки, не верилось, что это оно и есть. Как обычно, вернувшись с работы, Тюрин проводил жену до трамвайной остановки - трамваем ехать было дольше, чем автобусом, но удобнее, и место в трамвае уступали охотней - они стояли в ожидании "пятерки", вокруг в эти часы была толчея, и Тюрин со ставшей привычной за последние месяцы настороженностью следил, чтобы кто-нибудь не толкнул его жену. Иногда он провожал ее до самого института, и если ей приходилось стоять, то он, сопротивляясь мощному напору набившихся в салон пассажиров, старался освободить для нее хотя бы минимум необходимого безопасного пространства. Он так и считал, что безопасность жены, а значит, и будущего ребенка зависит от того, насколько он, Тюрин, успешно сопротивляется угрожающему напору действительности.
Он мог бы провожать жену каждый день, но жена этого не требовала, а он после работы чувствовал себя усталым и внутренне оправдывался своей усталостью, а еще оправдывался признанием того, что он все равно не в силах оградить жену от случайного или неизбежного, что несет с собой сторонняя жизнь. Существовало как бы два отношения к жене: одно до того, как она садилась в трамвай или автобус, другое - после того, как двери за ней закрывались, и она прощально улыбалась ему. Второе было более сложным - здесь были тревога, любовь и бессилие, и все же при этом с Тюрина наполовину снимался груз постоянной ответственности, и напряжение ослабевало. Он как бы говорил себе: я сделал все, что мог, - и, хотя он чувствовал, что это лишь попытка самооправдания, несколько часов, пока он оставался один, душа его отдыхала.
Но прежде чем наступала усталость, было много приятно обременительных забот, наполнявших Тюрина гордостью. Он не ожидал, что заметная в последние месяцы беременность жены не только не будет стеснять его в окружении посторонних людей, а даже наоборот будет представляться своего рода вызовом, самоутверждением. Жена с благодарностью принимала различные мелкие услуги с его стороны, и в ее глазах они становились поступками, еще раз подтверждающими, - а подтверждать надо было все время - что Тюрин не мальчишка, что он, наконец, стал мужчиной. Жена поощряла его мужественность, поощряла тем, что не оставляла незамеченной даже самую малость внимания к себе - словно своим инстинктом будущей матери она торопила формирование в Тюрине-муже Тюрина-отца.
Сегодня она вернулась из института немного раньше обычного - сказала, что ей было в автобусе плохо, и Тюрин, сделав озабоченное лица, стал выспрашивать, что именно было, будто восстановив всю ту ситуацию, он мог придти на помощь.
- Ну что, просто было плохо, - суховато и, как показалось Тюрину, осуждающе сказала жена.
- А сейчас? - спросил он, чувствуя, что если сейчас в его присутствии ей уже не плохо и она скажет об этом, то это зачтется в его пользу.
- А сейчас хорошо, - усталым голосом сказала жена, не поддержав уловки Тюрина.
- Я же говорил, что автобусом ездить не надо, - сдержанно раздражаясь, сказал он.
Жена промолчала. Ее молчание было его проигрышем. В молчании - иначе Тюрин сейчас и не умел понимать - скрывался укор.
Конфликт был исчерпан приходам приятеля Тюрина. Собственно говоря, приятелями они перестали быть сразу же после школы - каждый выбрал свой институт - но все эти годы, даже теперь, когда Тюрин работал, приятель продолжал регулярно, не реже раза в три месяца заходить, словно желал убедиться, что со Тюриным не произошло ничего такого, что позволило бы последнему вырваться на несколько шагов вперед в медленной и упорной борьбе за - как приятель говорил - наше место под солнцем. Пропал он на полгода только после женитьбы Тюрина, и Тюрин ничего не знал о нем до тех пор, пока не получил от него большой красивый конверт с красивой дорогой маркой. В конверте было приглашение на свадьбу, написанное аккуратным женским почерком. Но и после этого приятель продолжал заходить один, задерживался у Тюриных не больше, чем на час, и, поскольку у Тюрина не было с ним общих тем для разговора, то говорили они о самых разных и, по мнению Тюрина, вовсе необязательных вещах. Приятель говорил много, жадно и торопливо, и это избавляло Тюрина от обязанности активно поддерживать разговор. Скрашивало же эти подчас обременительные для Тюрина встречи лишь то, что приятель, как правило, приносил бутылку сухого или крепленого вина. Вино было как бы платой за убитое время.
Жена Тюрина в этих разговорах почти не принимала участия и, поскольку пить ей теперь было нельзя, она взяла за обычай, побыв для приличия вместе с мужчинами несколько минут, уходить с книгой за шкаф, которым отгораживалось в комнате рабочее место Тюриных.
Так она сделала и сегодня, и когда Тюрин, заглянув к ней, вопросительно поднял налитый фужер, она покачала головой и сказала, обращаясь сразу и к гостю:
- Нет, что вы, ребята! Пейте без меня.
- Уже скоро? - уважительно спросил приятель, когда Тюрин вернулся к столу, на котором стояла бутылка вина и тарелка с бутербродами. Тюрин кивнул.
- Вы молодцы, - сказал приятель и выпил свое вино. В этом "молодцы" для Тюрина прозвучало что-то оглупляюще-обидное, не имеющее ничего общего с тем, что испытывали они с женой все эти месяцы, и он еще больше замкнулся, внешне оставаясь все тем же взвинченно-приветливым, каким обычно и бывал с гостями. А потом, когда алкоголь начал понемногу действовать, Тюрин перестал чувствовать неестественность, вызванную необходимостью притворяться.
- Ну как ты? - на минуту оставив приятеля одного, шепнул он жене. Ему хотелось извиниться перед женой за свое новое состояние, которое было легкой изменой их общей главной заботе, и своим вопросом, заданным с понимающей улыбкой, он говорил, что это не так, что он мыслями и душой не там - с приятелем, а здесь - с ней.
- Нормально, - произнесла жена, и Тюрин, продолжая понимающе улыбаться, легко провел пальцами по ее волосам, закрепляя этим жестом солидарность с ней.
Провожать приятеля, против обыкновения, Тюрин не пошел, считая, что это не должно обидеть, и что, поступая так, он лишь подчеркивает значительность настоящего момента. Права жены как бы становились теперь его правами, и когда он сказал приятелю: "Я, пожалуй, останусь", - этого было достаточно, чтобы приятель поспешно воскликнул: "Конечно, конечно!"
Приятель ушел, и они снова остались вдвоем, и теперь после того, как миновало вторжение в их мир постороннего человека, они еще острее чувствовали потребность друг в друге, и ощущение, что они одни и вместе, еще некоторое время оставалось почти таким же сильным, как когда-то, в первые месяцы их знакомства.
А потом лицо жены вдруг осунулось и потемнело.
- Опять? - с тревогой спросил Тюрин. Жена качнула головой, но движение головы так и осталось незаконченным - как будто затухающая волна боли была подхвачена новой, более сильной.
- Больно? - сказал он, сердясь, что ее боль никак не отзывается в нем и делая над собой усилие, чтобы почувствовать ее.
- Сейчас лучше, - через несколько мгновений сказала жена
- Может, это уже схватки? - сказал он.
- Подождем немного, - сказала жена.
Прошло пять минут - ей снова стало плохо, а потом еще и еще, и Тюрин неожиданно осознал, что это и есть начало. Все было просто и соответствовало тому, о чем он предварительно читал в книгах, и этим как-то стиралась необычность, исключительность момента, к которому он давно готовился.
- Надо собираться, - с растерянной улыбкой сказала жена, словно извинялась, что из-за нее на ночь глядя вдруг такие хлопоты.
- Может, я сбегаю машину вызову? - неуверенно спросил Тюрин.
- Лучше пойдет вместе, - сказала жена.
Она надела пальто, взяла паспорт и зубную щетку и разочарованно оглянулась вокруг - казалось, ей хочется еще чем-нибудь задержать эти слишком короткие сборы.
- Дай мне твои часы, - сказала она, - пусть они будут там со мной.
Они вышли в темный коридор, соседи уже спали, и Тюрин подумал о том, что соседи ничего и не подозревают, и как он завтра выйдет на кухню и спокойно скажет, что родилась дочка, и они ужасно удивятся, и ему будет приятно, что все так получилось - тихо и без суеты и, главное, независимо. Соседи по квартире представляли собой шумную, но дружную семью, и ему хотелось, чтобы о них, Тюриных, думали хорошо.
Улиц приобрела свой привычный поздний вид - была пуста, и в резком лиловатом свете фонарей голые деревья были похожи на свои тени. На перекрестке тяжело прогремел трамвай и, брызнув из-под дуги распадающимся ворохом искр, стал быстро уменьшаться, вжимаясь в полутемную перспективу проспекта. Тюрины пошли к перекрестку, рассчитывая до трамвайной остановки взять, если попадется, такси. Но такси не было, и они поехали на трамвае. Ехать было недалеко - всего несколько кварталов.
После света, звона и грохота трамвая здесь было еще тише и пустыннее, и Тюрину казалось, что на всю улицу, куда они свернули, они одни.
- Мы правильно идем? - спросил он.
- Правильно, - отозвалась жена.
Тюрины уже давно решили, в какую больницу они пойдут, когда начнутся схватки. Жена знала эту больницу, и Тюрин, проезжая мимо, вопросительно взглядывал на немного угрюмое, начала века, здание, облицованное мелким темно-красным глянцевым кирпичом. Под окнами там обычно маячили два-три мужчины, а наверху за стеклами склонялись бледные одинаковые женщины в одинаковых серых халатах. Это и был по представлению Тюрина родильный дом. Он все собирался как-нибудь выйти возле него и разузнать, где приемный покой, чтобы потом идти наверняка, но так и не успел. Теперь ему приходилось полагаться лишь на знание жены.
Они шли, взявшись за руки. За эти годы рука жены не изменилась - пальцы ее не стали более уверенными или равнодушными, они все с той же степенью покорности принадлежали ему, и все же Тюрин давно не испытывал к этой руке такого нежного сильного чувства, как сейчас. Это
...
Читать дальше »
