С моря несильно дул ветер, но самого моря еще не было видно, его закрывал последний уступ скалы, вдоль которого, огибая озерцо, каких много в сопках, вилась мягкая торфяная тропинка. Когда он поднялся на сопку, небо еще вовсю горело закатом.
Вот они - деревянный узкий сарай, в который на зиму завезут уголь, рядом только что построенный для радиорелейщиков одноэтажный дом под шиферной крышей... За домом была будка, в которой предстояло провести уже третью ночь. Пост установили для охраны этого дома, но карабины часовым не выдавали – только тупые кинжалы в ножнах. Дневной часовой, с которым он пересекся еще возле того озерца, предупредил, что дров почти не осталось.
Середину будки занимала железная самодельная печка с корытом, в которое было сложены булыжники – для поддержания тепла. На них сохла пара рваных солдатских рукавиц. Вдоль стены справа от двери была лавка, за печкой у узкой стенки стоял стол с табуреткой – там можно было читать и писать. В изголовье лавки валялся бушлат.
Он снял шинель, не без труда вытащил из одного кармана два куска белого хлеба, завернутые в газету, а из другого тетрадь и книгу. Шинель повесил на гвоздь и не стал подпоясываться ремнем. Пошуровав в печке еще не догоревшие поленья, он надел бушлат, нашарил под лавкой топор, а заодно найденный вчера в доме моток алюминиевой проволоки и вышел.
Несмотря на сумерки, море было еще хорошо видно – с черными силуэтами скал над темно-синей водной гладью ( вдали от них оставались лишь лиловатые очертания); кое-где воду прочерчивали линии – след от кораблей - и был слышен стук двигателей на дизельной подводной лодке, выходившей из глубокого пролива в открытое море.
Еще больше моря казалось небо, размашисто окрашенное всего в два цвета – тоже темно-синий, почти грозовой и в холодный желтый. Желтый свет пронизывал большие кучевые облака, стоявшие над головой, и вся эта панорама постепенно меркла, заставляя торопиться.
Он стал спускаться по дороге с другой стороны сопки, где еще вчера у обочины заприметил несколько брошенных досок. Чтобы не таскать по одной, он стянул доски проволокой, поднял конец связки на плечо и поволок. Топор в руке явно мешал, но ремня, за который можно было его заткнуть, не было… Выругавшись, он скинул с плеча доски и вонзил топор в одну из них.
Груз был тяжелый и через десяток шагов пришлось остановиться. К тому же вывалился топор. Он потер занывшее плечо, постоял, глядя в сторону заката. Он был совсем один и ему это нравилось – он сам напросился в часовые. Небо продолжало спокойно светиться, но желтый цвет облаков все угасал и на смену ему шла грозовая тьма. Однако никакой грозы не предполагалось – это были исконные краски Севера.
Чтобы потом не возвращаться за топором, он размахнулся и что было сил бросил топор в сторону будки – тот неслышно воткнулся в землю. С каждым шагом боль в плече все усиливалась, но и это ему нравилось. Ему нравилось преодолевать себя. До армии ничего подобного с ним не было. Со стоном дотащив связку почти до самой будки, он разыскал топор и принялся за доски. После нескольких точных ударов они раскалывались на брусья, которые было удобно рубить поперек на поленья, положив концом на одно из бревен, служивших фундаментом будки.
Начал накрапывать дождь, хотя небо над головой было теперь чистым. Это ветер доносил брызги дождя с тех темно-синих туч, нависших над морем. Он вспомнил, что опять придется ночевать без света, а его фонарик почти разрядился. Снова растопив печь и обложив ее со всех сторон поленьями, он полез в дальний угол будки, где от электриков, подключавших к сети и будку, и дом, остались «когти» с поясом и резиновые перчатки.
Со своей позвякивающей амуницией он снова стал спускаться по дороге, внимательно оглядывая провода, тянущиеся к линии электропередач. Нигде разрывов не было – разве что на самом столбе, от которого они и начинались. Пришлось лезть наверх. В детстве он не раз видел, как с помощью когтей ловко взбираются на столб электромонтеры, и надеялся, что получится и у него. Надев когти на ноги, он пристегнулся к столбу и сделал первый шаг левой ногой. Получилось! Однако, чтобы вцепиться в столб когтем на правой ноге, ему пришлось рукой направлять и всаживать его. Так, помогая руками, он добрался до верха. Но оказалось, что напрасно, - никаких повреждений там не было.
Испытав легкий страх высоты, отдававшейся истомой в животе, он уже собрался спускаться, как ноги его сорвались, и он повис, едва успев ухватиться за крюк с изолятором. Упасть с более чем трех метров – это в планы его не входило. Он поелозил вдоль столба ногами в когтях , но тщетно – когти не цеплялись. Тогда он отпустил одну руку и чуть ли не вколотил кулаком коготь в столб. Его прошибло потом, но пока он спускался, страхуя каждое свое движение, пот высох.
В печке вовсю горели дрова, бросая из неплотно прикрытой заслонки блики на стены, но в будке было темно и неприютно. Вдруг с сильным порывом ветра на мгновение зажглась лампочка, свисавшая с потолка на перевитом шнуре. Он вышел и посмотрел на крышу. «Ну ты и болван!» - сказал он вслух и, взяв резиновые рукавицы, по задней стенке взобрался на крышу. По ней, поскрипывающей толем, он подошел к шесту, где концы электрошнура из будки присоединялись к проводам. Так и есть – на одном из двух изоляторов не было контакта. Пальцем в перчатке он прижал концы, между ними проскочила слабая искра, и внизу на землю из отрытой двери будки упал прямоугольник света. Он расплел кусок кабеля, валявшийся на крыше и оголенной проволокой прикрутил к изолятору оба конца.
Теперь в будке было светло, не то что в две прошлые ночи, топилась, гудя, печка и от нее несло жаром. А снаружи совсем стемнело и по крыше и в стену, обращенную к морю, застучали капли дождя. Он закрыл дверь, намотав веревку между скобой и гвоздем в стене, сел за стол и открыл «Ад» Данте в добротном старом издании с иллюстрациями Боттичелли. Он посмотрел на утонченный строгий профиль Данте и попробовал читать. Но не читалось – от величавых терцин клонило в сон. Он слишком долго подготавливал миг, когда все будет сделано и он приступит к тому, что считал для себя главным, но теперь это главное не занимало его, не наполняло его привычной радостью.
Он бросил чтение, пошевелил в топке полыхавшие поленья и добавил еще несколько. От печки несло сильным жаром - стенки накалились докрасна. Он открыл свой дневник и попробовал записать вчерашний сон, но застрял на первом же предложении. Тогда он достал кусок белого хлеба и стал есть, перелистывая страницы книги и разглядывая иллюстрации. Ему ничего больше не хотелось, кроме того, что уже было сейчас с ним.
В будку снова ударил ветер и холодные струи пронизали ее насквозь. Он размотал веревку, дверь сама стала открываться, дернулась несколько раз под ветром и ударилась о стену. Ему стало не по себе. Он вышел и посмотрел на море. Было темно, и все-таки еще можно было различить контуры скал и последнюю непогасшую щель в небе. С моря несло дождем и ветром.
Закрыв дверь, он всунул между скобой и косяком топор. Он был совсем один на вершине огромной сопки, и вокруг было темно, а темноты он боялся с детства. Впрочем, бояться было абсолютно нечего - в будке горел свет и дверь была надежно закрыта. Он лег на лавку и накрылся шинелью. От бушлата под головой чем-то пахло. Не домашним, но вполне уютным. Пахло армейским. Он лег, а лампочка продолжала гореть. Печка была слишком близко от лавки, припекая ему бок, другой бок, у стены, обдавало холодом, и он подвернул под себя шинель. Он лежал и слушал, как воздух с моря, где тьма и волны, и мокрые скалы, вонзается во все щели будки, словно хочет дотянуться до ее обитателя и, обтекая стены, подглядывает за ним. Он встал и выключил свет.
Можно сказать, ему повезло. Он был вполне доволен тем, что сейчас здесь, в будке, на высокой сопке, а не внизу, в батальоне, где идут учения и все в противохимических костюмах и противогазах. Ему не хотелось никаких учений, ему не хотелось быть солдатом. Впрочем, он уже начал привыкать к мысли, что он на Крайнем Севере и что ему служить целых три года, но помимо этого было и другое – смутная надежда, что его спасут, вызволят, как это бывало в детстве или в школьные годы, когда он еще не отвечал сам за себя…
От печки несло жаром, а ноги у двери мерзли и он, спустив шинель пониже, подвернул ее и под ноги. Ему нравилась его шинель. Сначала он даже расстроился, когда ему выдали ее – что-то неказистое, нелепое, тяжелое, стоящее колоколом. Теперь ему нравилось, что она такая большая, почти до пят, и если отстегнуть хлястик, можно накрыться ею полностью, завернуться в нее – она была новая, толстая, чуть колючая и хорошо грела.
Он стал отмечать у себя новые состояния – их было немного, но они были. Да, порой он ловил себя на том, что ему нравится быть таким же, как все, то есть ничем от других не отличаться. Конечно, отличия были – зачем себя обманывать – но в чем-то главном он действительно был как другие, и если раньше это огорчало бы его, то теперь скорее радовало.
Он заснул. В темноте. Под шум ветра, подрагивания будки и треск горящих в печке поленьев. А ночью несколько раз просыпался от холода, бросал в тлеющие уголья обрывки газеты, снова разжигал печку и засыпал.
И снилось ему что-то странное.
20 октября 1962

Мы катим по дороге. По сторонам - бесконечный частокол заборов. За ними – дачи. Солнце очень яркое, но на дороге темно и прохладно. Деревья по обочинам наклонились друг к другу и обнявшись образовали трепещущий и шумливый коридор.
Едем долго. Сплошной коридор деревьев кончается и из тоннеля мы вырываемся к дневному свету. Все сливается в нестерпимом ярком блеске, все пропитано сухим звенящим воздухом.
Дорога сужается, а заборы отступают; между ними и асфальтированным полотном – пестрые полосы травы. Она густая и расшита желтыми в белых веерах головками ромашек, грустными точеными колокольчиками, голубыми звездочками незабудок. Повсюду торчит воинственный репейник.
Мы останавливаемся, опускаем велосипеды на дорогу и заходим в траву. Во все стороны рассыпаются обеспокоенные кузнечики. Их возбужденное стрекотание усиливается. Помню, я все хотел выяснить, чем они так стрекочут, но когда ловил их, они молчали и лишь шевелили усиками. О способе стрекотания я узнал лишь из книг. Мы осторожно срываем цепкие шарики репейника, хотя это ему явно не нравится, и возвращаемся на дорогу. Вслед репейник сердито покачивает оставшимися головами.
Мы насаживаем на рубашки в несколько рядов цепкие шарики, делаем из них погоны и катим дальше. Дачи попадаются все реже, дорога пересекает небольшие полянки, потом снова крыши, купающиеся в море зелени. За заборами алеет спелая смородина, среди листьев блестят словно бильярдные шары яблоки.
Я устал, жарко, хочется пить. Наконец не выдерживаю и кричу:
- Долго еще?
Валерка поворачивает ко мне свое красное разгоряченное лицо:
- Не знаю… Уже должно быть где-то здесь…
- Надоело ехать.
- Вот еще немного… Я помню, где-то здесь…
Он привстает с седла, усиленно нажимает на педали и ожесточенно крутит по сторонам головой. Я еле поспеваю за ним.
- Ура! – вдруг орет он и поворачивает влево. - Вот они!
Я подъезжаю.
Налево, недалеко от дороги, две яблони. Они не огорожены никакими заборами. Они ничейные. Это – цель нашего путешествия. Я еще никогда не видел ничейной яблони. На нее можно спокойно залезть и спокойно есть яблоки, не опасаясь, что вдруг под деревом окажется бешено гавкающая собака, а потом и могучая соседка, которая скажет:
- А ну-ка, слезай... Я тебе уши надеру.
Я бросаю велосипед на мягкую траву и лезу на яблоню. Валерка остается внизу. Он дает указания – я карабкаюсь по ветвям и срываю самые крупные плоды. Он ползает по траве, собирает и складывает их.
- Хватит, больше не увезти! – кричит он наконец.
Я смотрю вниз – под стволом солидная куча яблок, но мне кажется, что их недостаточно, что самые спелые и крупные еще не сорваны. Совсем не хочется спускаться – оставлять на ветвях такое богатство.
- Слезай, хватит! – повторяет Валерка.
Я и сам это понимаю, и все же отыскиваю самое большое, как мне кажется, яблоко, с трудом кончиками пальцев дотягиваюсь до ветки, на которой оно растет, еще одно усилие – и яблоко с глухим стуком падает в траву. Но и этого мне мало…
Наконец я медленно спускаюсь. Руки слегка поцарапаны, царапины и на ногах – светлые полосы на темном загаре. Я с наслаждением откусываю огромный кусок жесткого кислого яблока. Оно кажется великолепным. Я был равнодушен к яблокам, принесенным с базара. Мне нравились лишь те, что я срывал сам, прямо с листьями. Мне нравились они в соседнем саду, за высоким забором, где жила злая хозяйка и страшная собака, которая не умела кусаться.
Куча яблок заметно поубавилась… Пощипывало десны и нёбо - было ощущение, что челюсти чем-то склеили. Язык стал как деревянный, и вкус яблок больше не чувствовался. То же самое испытывал и Валерка – он держал очередное яблоко и не знал, что с ним делать.
Между тем как-то неожиданно все вдруг изменилось. Большое плотное облако надвинулось на солнце и только его лохматые края ярко светились. А еще дальше над замершими плоскими верхушками тонких и прямых сосен мрачно нависла иссиня-сизой плотной массой чудовищная туча, которая медленно приближалась, овевая холодом землю. Последний раз робко блеснуло солнце, и вот уже все окуталось гигантской тенью и наполнилось напряженной тишиной.
Мы быстро рассовали яблоки по карманам, за пазуху и выкатили на дорогу. Я несся первым. Сзади слышался шелест шин Валеркиного велосипеда, поскрипывание седла, журчание велосипедной цепи и частое Валеркино дыхание. Было жутко и радостно.
Где-то очень далеко прокатился гром, словно кто-то простучал на трех литаврах – нескладно и неритмично. По верхам деревьев прошелся ветер – листья зашелестели, забились, словно в ознобе, и снова все стихло – лишь шуршание колес продолжало мягко стелиться по дороге. Я поднял голову - темное-темное небо и на его фоне дрожащие контуры деревьев.
Вдруг где-то там вверху, в кронах деревьев раздался дробный шум, дорогу впереди усеяли темные крапинки дождя и на мое лицо, руки, упали первые холодные капли. Шум над головой усилился, словно там в застучали в тысячу маленьких барабанчиков, и дорога перед нами влажно заблестела.
Мы соскочили с велосипедов и укрылись под огромным деревом.
У него была такая густая листва, что дорога под ним оставалась сухой, тогда как в остальной видимой нам части она была в фонтанчиках подпрыгивающих капель. Но вскоре и этот последний сухой островок стал исчезать под напором ливня. Все уязвимей становилось наше убежище, все чаще вздрагивали мы от больших холодных капель, пробивающих густую листву…
Я оглянулся – позади нас за зеленым забором в гуще поникших кустов сирени виднелась беседка.
- Бежим туда! – сказал я.
- А нас не выгонят?
- Кому охота лезть под такой ливень…
Мы открыли калитку и по мокрой дорожке помчались с велосипедами к беседке. Она была небольшая и мы с трудом уместились в ней. Здесь было сухо и уютно. По ее крыше стучал дождь и целыми потоками падал с нее мимо нас, вырывая в земле по окружности ровный овражек. Струи копошились там внизу, отыскивая маленькие пестрые гладкие камешки, щепочки, осколки стекла… я даже заприметил край монетки, скорее, трехкопеечной, которая потом, когда все стихло, оказалась кусочком проволоки… А пока зашумело еще сильнее и все скрылось в мутно-серой пелене. В беседке стало холодно. Молча мы передвинулись к середине, но брызги дождя долетали и сюда.
Где-то справа от нас за кустами вздрагивающей сирени, у дачи ясно раздавался звук воды, падающей с крыши в поставленное ведро. Сначала оно тонко и жалобно позванивало, обдаваемое жесткой непрерывной дробью капель, затем, когда наполнилось до краев, шум стал низкий и глухой.
Я смотрел на кусты сирени, на причесанный частой гребенкой дождя травяной газон, на клумбу потупившихся анютиных глазок, на дикую пляску капель по голой земле и слушал, как шумит вокруг нас: в листве, траве, в кустах, в деревьях, по крыше и по земле - везде по-разному. Валерка с выражением нетерпения на лице вертел в руках нож со множеством различных лезвий, которые он по очереди открывал и закрывал. Они сухо щелкали. Он очень гордился этим ножом.
Потом шум стал затихать, посветлело, словно из тумана выступили четкие силуэты, дальше – потемневший забор и мокрый асфальт. Вскоре вокруг разлилась тонкая тишина, только возле дачи слышалось равномерное: пинь, пинь, понь… Это перекликались последние падающие с крыши капли.
Вдруг там звякнула стеклами дверь, громко простучали по мокрому деревянному крыльцу чьи-то шаги и в чистом влажном воздухе звонко раздалось:
- Мама, мама! Дождь уже прошел. Можно я погуляю?
Я с невольным сожалением поднялся. Валерка – вслед за мной. Подхватив велосипеды, мы быстро прошли по дорожке, ставшей темной и рябой от дождя. Ветра еще не было, но по небу быстро неслись облака. Они были бледно-серые, лохматые, невзрачные, точно истощенные. Их было много и все они, словно выполнив задание, куда-то спешили.
Я с трудом открыл разбухшую от дождя калитку и мы вышли на дорогу. Вокруг было тихо и пустынно, лишь вдалеке желтым пятном плаща мелькала чья-то фигурка. А облака торопились и торопились, становилось светлее и светлее, и вдруг все вспыхнуло от огромного, мягкого и прохладного солнца. Матово-золотистые лучи прорезали побитый дождем зеленый свод и светло-рыжими пятнами воткнулись в отлакированное шоссе. Тут же, словно боясь опоздать, явился ветер, и со взъерошенной листвы полетели на землю капли, вспыхивая на миг в косых полосах солнечного света.
Мы вскочили на велосипеды и поехали. Колеса приятно жужжали по влажной пятнистой дороге, из-под них вылетали тонкие струйки воды и время от времени деревья окатывали нас ушатами холодных сверкающих брызг. Хотелось поскорее домой, чтобы переодеться в сухое и согреться горячим молоком, и в то же время не хотелось, чтобы кончалось то, что было с нами теперь, сейчас, в настоящую минуту.
Апрель, 1960
(Сюжет относится к 1950 году, когда я с папой, мамой и сестрой проводил лето на даче под Ригой в Майори. И друг у меня был из соседней дачи. Только звали его иначе - Марик.)

Из мемуаров Ю. В. Куберского



Об окончании войны я узнал к концу рабочего дня 9 мая и, приехав в квартиру, приказал Васе и Цуканову переодеться во всё лучшее, а хозяек попросил подать к ужину имеющиеся у Вани деликатесы. Сам я тоже переоделся. После этого два мои помощника построились в одну шеренгу в лучшей из комнат квартиры, и я сообщил им о победном окончании войны с Германией. Поздравляя, я расцеловал их обоих.
Хозяева, каким-то образом догадавшись, в чём дело, тоже зашли в эту комнату и поздравили нас с победой. Поздравления мне показались не совсем искренними как со стороны Ганзи, которому крепко попало во время войны, так и со стороны Маргариты, которая была обручена в Берлине с хозяином какого-то ресторана, естественно, немцем. Окончание войны, по-видимому, застало его в Италии, ибо оттуда он писал ей полные любви письма, обильно украшенные карикатурами, изображающими его жизнь на фронте в Италии. Карикатуры, по-моему, явно свидетельствовали о наличии у Verlobter (суженого) Гретл немалого таланта. Поздравляя нас с победой, пожимая, как и другие, руку, она даже, как мне показалось, всплакнула про себя. Собственно, иначе и не могло быть, ибо австрийцы связали свою судьбу с немцами и очень давно, они мечены основательно и идеологически во многом смыкаются с ними.
За торжественным ужином, за которым в изобилии лилось вино, мои австрийцы то ли от вина, то ли от легкомыслия, свойственного как мне казалось всем австрийцам, полностью примирились с нашей победой и приветствовали её искренно без камня за пазухой. После ужина мы потанцевали со всеми тремя представительницами прекрасного пола, т.е. с мамой и её дочками. В конце вечеринки я заметил, что большой портрет Verlobter’a Гретл, всегда стоявший на рояле в этой лучшей из комнат квартиры, исчез. Очевидно, она его заблаговременно убрала, дабы он не видел, как его суженная пьёт и танцует с победителями немцев, русскими воинами. На этой вечеринке я, отвечая кому-то или самому себе на вопрос «Рад ли я окончанию войны?», заявил: «Я лично не рад». Отвечая так, я вкладывал в свои слова большое содержание. Мне было ясно, что с окончанием войны мы все станем менее близки друг с другом, менее правдивы и искренни. Я понимал, что с окончанием войны снова начнутся безобразия, присущие культу личности Сталина, и снова будет литься кровь невинных людей и снова начнутся немилосердные страдания детей этих людей, совершенно не переносимые мною не только, когда я их вижу, но даже когда представляю себе. Свой ответ по поводу окончания войны я никогда не комментировал, и его все осуждали, не пытаясь вникнуть в суть дела. Не поняла его даже моя жена, предполагающая, что я не рад был окончанию войны из-за прекращения вместе с войной различных приключений.
Нашу вечеринку, посвящённую окончанию войны, мы закончили под оглушительную стрельбу из винтовок, автоматов, пулемётов и, кажется, даже орудий, которая открылась на улицах Флоридсдорфа. Этот стихийный салют в честь нашего победного окончания войны продолжался значительно дольше, чем все другие слышанные мною салюты. Каждый считал своим долгом выйти на улицу и пострелять из того оружия, которое у него имелось.

После 9 мая я бывал на многих банкетах, организованных в связи с окончанием войны. На банкеты в частях бригады и в штабе бригады я приезжал обычно в обществе Анн или Гретл. Они были по сравнению со мной столь молоды, что при моих полностью седых волосах не давали оснований для предположений о любовных отношениях с ними, а меня это избавляло от участия в поцелуях, клятвах, разговорах, сопровождаемых слезами, что является непременным атрибутом наших банкетов. Благодаря Гретл и Анн я даже на банкетах продолжал совершенствовать свои знания в немецком языке.
Заслуживают, пожалуй, описания два банкета, на которых я побывал. Один имел место в штабе 3-го Украинского фронта. На нём тоже было, как и водится, много поцелуев и клятв, когда участники банкета всерьёз подвыпили, но всё это прошло как-то мимо меня, так как я полностью был под впечатлением от тоста, произнесённого командующим 3-го Украинского фронта маршалом Толбухиным. Он в своём тосте сказал примерно следующее: «Дорогие друзья. Мы разгромили вероломного врага. Война нами победоносно окончена. Теперь на этой нашей встрече кто хочет есть – ешьте, кто хочет пить – пейте, а кто хочет плакать – поплачьте». Сам он при последних словах заплакал. Заплакал и я, вспомнив, что в сентябре 1944 года умерла моя мать в результате перенесённых ею страданий во время блокады Ленинграда.
Второй банкет был союзнического значения, то есть на него были приглашены офицеры и генералы армий наших союзников. В роскошном здании одного из дворцов Вены в громадных залах были накрыты столы каждый на четырех человек. За столами усаживались соответственно указанным карточкам около каждого куверта офицеры, советский, американский, английских и французский одного и того же звания. За стулом каждого офицера стоял официант. Подойдя к столу, за которым было моё место, почти одновременно с тремя подполковниками союзных в войне армий, представившись им и договорившись с ними, что мы будет говорить между собой по-немецки, я, сев на стул и осмотревшись, немного растерялся. Дело в том, что слева от столового прибора было несколько вилок, справа – несколько ножей, а впереди – много ложек, причём они были различны как по размерам, так и по форме, а некоторые из них были в полном смысле этого слова вычурны. В бытность в академии профессор Владимир Петрович Иванов научил меня основным правилам поведения за столом, в какой-то мере я пополнил свои знания по этому вопросу, прочитав лекции генерал-лейтенанта Игнатьева, но, впервые видя столь большое количество ножей, вилок и ложек, я явно не мог сообразить, что к чему. Слева от меня сидел француз, и я решил, полагая, что он из всех сидящих за столом наиболее искушён в застольном этикете, во время еды поступать так же, как он. Американец, сидящий от меня справа, очевидно, почувствовал себя ещё хуже, чем я, взглянув на обилие ложек, ножей и вилок, и мне показалось, что он решил копировать за столом моё поведение. Уверенно себя чувствовал за столом, как я и предполагал, французский подполковник, и не менее уверенно, если не более, английский. По части поведения за столом всех нас четверых всё шло благополучно, я вёл себя так, как француз, точно копируя его манипуляции и немного отставая от него по фазе. А американец точно следовал за мной. Англичанин вёл себя немного иначе. Так, например, он брал тонкие кусочки чёрного хлеба, лежащего на блюде прямо руками, в то время как мы брали его специальной очень изящной лопаткой. Ножами и вилками он тоже иногда пользовался не теми, что мы…
Но, в общем, обед, состоящий из трех отменно вкусно приготовленных блюд, мы съели с соблюдением должного этикета. Вилками и фужерами во время обеда мы все пользовались тоже почти синхронно, не пропуская ни одного тоста без надлежащего возлияния. Во время чая, к которому был подан сахар-рафинад и сахарный песок, для взятия кусочков сахара имелись специальные щипцы. Все мы, за исключением англичанина ими попользовались. Он же брал куски сахара руками.
Чай мы пили после того, как более чем достаточно выпили водки, виски и различных вин. По-видимому, поэтому я спросил английского подполковника: «Почему вы берёте сахар так же, как брали хлеб, руками? Разве англичане не следуют международным правилам?». На мой вопрос англичанин подчёркнуто выразительно ответил: «По этой части у англичан свои правила, ибо у них руки всегда идеально чистые». Ответ английского подполковника, как видно, представителя какой-то знатной фамилии, меня возмутил. Я, пробурчав, что все советские люди, так же, как, надеюсь, американцы, французы и другие народы, садятся принимать пищу с чистыми руками, попросил официанта, стоящего за моей спиной, кстати говоря, всерьёз смущавшего меня этим, убрать со стола лопатку для хлеба и щипцы для сахара.
Несмотря на этот инцидент, распрощались мы после этого союзнического обеда, что называется, задушевно, взаимно пожелав друг другу, что и в ближайшем будущем и в отдалённом будущем русские, французы, англичане и американцы, встречались только как друзья в ресторанах, театрах, на стадионах, но не как враги на поле боя.

Из книги мемуаров Ю. В. Куберского "О людях и войнах"



Галина Таланова - фронтовая подруга К. К. Рокоссовского

После боя за Казачий курган перед самым Новым годом я непосредственно участвовал еще в одном, тоже не менее успешном, бою. Забежав в только что оставленную немцами землянку, я увидел там довольно красивую ёлочку, сделанную из бумаги и увешанную ёлочными украшениями. Эту ёлочку, поскольку она из немецких рук попала в русские руки, я и сержант Ворона решили модернизировать. Вместо креста на верхушке мы прикрепили красную пятиугольную звёздочку, изготовленную из фанеры. Многочисленных ангелов с белоснежными крыльями мы превратили в парашютистов, оборвав им крылья и снабдив их парашютами, сделанными из самой белой бумаги, какая у нас нашлась. Прочие игрушки, гирлянды и цепи остались на ёлке без переделки. Но посидеть в новогодний вечер у этой ёлки мне не пришлось. В самый канун Нового года во второй половине дня комбриг меня вызвал в Паньшино, куда переехал штаб бригады, и приказал с каким-то сверхсрочным поручением немедленно выехать в штаб Донского фронта. Перспектива встречать Новый 1943 год в дороге меня, понятно, и не радовала, но приказ есть приказ. Когда в лунную новогоднюю ночь моя трофейная легковая машина "опель-капитан" покрыла большую часть дороги до штаба фронта, я вдруг увидел стоящую у обочины роскошную легковую машину. На дороге возле машины маячили фигуры солдата и женщины. Женщина, одетая в гражданское пальто с меховым воротником, выразительными жестами просила нас остановиться.
Я попросил водителя остановить машину и вылез из неё, чтобы узнать, в чём дело. Женщина, у которой из-под мехового воротника пальто был виден воротник кителя с медицинскими петлицами и двумя шпалами, бросила на меня умоляющий взор:
- Будьте добры, довезите меня до штаба фронта. С машиной случилась неприятность. Она нуждается в ремонте. Я еду к мужу встречать Новый Год. Машина и водитель останутся здесь. За ней муж пришлёт грузовик...
Я, естественно, предложил ей место в моей машине, а остающемуся в степи шофёру налил немного водки из фляжки, на случай, если ему придётся встречать Новый год одному. По дороге я разговорился с незнакомкой, нежданно-нагадано оказавшейся моей попутчицей. Она оказалась хорошо воспитанной, весёлой и остроумной женщиной, способной вести непринуждённый разговор на любую тему. Когда до села, где дислоцировался штаб фронта, осталось езды не более 10-15 минут, я предложил на ходу проводить старый 1942 год. Моя незнакомка - майор медицинской службы - охотно согласилась. Я налил в крышку немецкой трофейной фляжки и в кружку, данную мне водителем, водки и мы с удовольствием выпили за уходящий оказавшийся удачным для нас 1942 год и, не помню уже, чем, закусили.
Подъезжая к селу, я спросил незнакомку, кто её муж и как его найти, чтобы довести её прямо до его местонахождения.
– Мой муж Рокоссовский Константин Константинович, и нам не придётся долго его искать.
Действительно, долго нам искать не пришлось, так как у въезда на улицу, где жил командующий фронтом, стоял усиленный пост. До того, как мы добрались до этой улицы, майор стала уговаривать меня встретить Новый год вместе с ней и с К.К. Рокоссовским. «Костя будет в восторге от вас и будет благодарен, что я познакомила его с вами. Вы не представляете, какой чудесный человек Костя», - щебетала медицинский майор.
Я ей категорически отказал:
- Голубушка, я следую дальше в штаб фронта и еще не выполнил приказ. Я не хочу и не могу выглядеть в глазах командующего фронтом нахалом, подхалимом и ловкачом, так что знакомиться с ним ни в коем случае не буду.
У поста я помог ей выйти из машины, и она попросила меня подождать несколько минут, пока она не вернется вместе с Рокоссовским, чтобы убедить меня остаться. Когда пост беспрекословно её пропустил и она нырнула в один из ближайших домов, я сел в машину и мы погнали в штаб инжвойск фронта. Новый 1943 год я встретил с Яном Андреевичем Берзиным, и мы вспоминали, как не раз встречались по этому поводу в Киеве в годы своей уже далёкой молодости.
В дальнейшем, когда я разминировал город Гомель и лично проверял, не заминирован ли дом, предназначенный для командующего Белорусским фронтом товарища Рокоссовского, мне указали на его жену. Это была отнюдь не майор медицинской службы, а стареющая женщина, как говорят, симпатичная, но полностью лишённая молодости и привлекательности, которыми обладала та моя попутчица. Ее я и по сей день вспоминаю с доброй улыбкой.


Рокоссовский с женой Юлией Петровной и дочерью Ариадной. 1943 г.

О Г. Талановой см. здесь: http://www.dddkursk.ru/number/623/new/003738/

Из мемуаров Ю.В. Куберского « О ЛЮДЯХ И ВОЙНАХ»

В одном из дворцов минёры подарили мне двустволку, найденную в комнате принцессы - дочки Франца Иосифа. Двустволка была сделана по специальному заказу в Англии. Ложе её было из слоновой кости, а все металлические части с большим изяществом инкрустированы золотом. Я считал нетактичным отказаться от такого подарка, поскольку мне казалось, что минёры делают его от всей души, но уже в момент его получения я задумался, куда же я его дену, так как мне он совершенно не нужен.

Демонтирование всех трех заводов, порученное под моим руководством частям бригады, значительно улучшилось и ускорилось, когда в Вену приехали наши эрзац-офицеры, и часть из них поступила ко мне. Эрзац-офицерами называли гражданских специалистов, переодетых в военную форму, взятых с предприятий Советского Союза и принимаемых в Советскую армию для содействия в выполнении задач по демонтированию репарируемых немецких заводов и фабрик. Эрзац-офицеры в довольно значительном количестве прибыли ко мне на AEG сначала на экскурсию, под полдень, в самый разгар работ. Прибыли они не случайно, поскольку демонтаж AEG считался чуть ли не образцовым, и ходили слухи, что кто-то где-то собирается представить меня к награде орденом Ленина. Орден Ленина я получил позднее за совсем другие работы. Кстати говоря, я очень доволен, что тогда меня не наградили, ибо награждать, говоря по совести, было не за что. Эрзац-офицеры в звании от капитана до полковника вместе со мною обошли демонтируемый завод и пришли в восторг от использования передвижных электростанций для электроснабжения завода - они как раз работали во всех цехах с большой нагрузкой. Среди эрзац-офицеров была одна весьма приглядная и миловидная женщина лет тридцати в звании майора. Она задавала мне особенно много вопросов, когда мы были на испытательном стенде и на упаковке и подготовке к отправке его оборудования, включая осциллографы. Оказалось, что она как директор Московского Энергетического Института мечтала заполучить стенд со всем осциллографами в свой институт.
Пока я с эрзац-офицерами бродил по заводу, по моему распоряжению было приготовлено всё необходимое для обильного и изысканного банкета. Банкет прошёл весело и непринуждённо. Я сидел рядом с майором Голубцовой (если не путаю её фамилию) и в меру ухаживал за ней. Она была, что называется, на взводе – много смеялась, оживлённо разговаривала и даже рассказала несколько анекдотов, почему-то на охотничью тему и зачастую не совсем скромных. Из этих анекдотов, которые я до сих пор хорошо помню, очевидно, потому, что они были прекрасно рассказаны изложу хотя бы один – об охоте на львов:
«Если вы встретите льва, не теряйтесь и смело идите к нему, а приблизившись, смотрите ему прямо в глаза. Затем берите в правую руку гуано и бросайте ему в морду. Лев при этом, конечно, зажмурится, и вы в это время выстрелом убиваете его», - так примерно рассказывала она, заменяя слово «гуано» на более привычное русскому уху. Все слушавшие со вниманием и интересом почти хором спросили: «А где же взять гуано?» -«Не беспокойтесь, - с улыбкой ответила майор, - был бы лев, а гуано у вас найдется».
В ходе банкета ко мне подошёл один из эрзац-полковников, очевидно, обративший внимание на мое ухаживание за майором, - извинившись, он отозвал меня из-за стола, и тихо, чтобы никто не слышал, сказал:
«Юрий Васильевич, не заходите далеко в ухаживании с Голубцовой. Не забывайте, что она жена Маленкова, а он, говорят, очень ревнивый».
Я заверил эрзац-полковника, что моё внимание к Голубцовой не может выйти за рамки моего обычного отношения к женщинам, и, вернувшись на место, продолжал оживлённо беседовать с ней. После обеда я предложил всем участникам банкета посетить трофейный пункт бригады, куда их проведут мои офицеры, и там отобрать на память о нашей встрече всё, что они пожелают. С майором Голубцовой я по её просьбе снова пошёл на испытательный стенд, где продемонстрировал ей заинтересовавший её осциллограф, а затем зашёл с ней в свой рабочий кабинет и там подарил ей двуствольное ружьё, когда-то принадлежавшее австрийской принцессе.
«По тем анекдотам, которые вы рассказали на банкете, думаю, я сделал правильное заключение, что вы охотник. Я считаю, что лучшего обладателя этого ружья, чем вы, я не встречу и поэтому с большим удовольствием дарю его вам», - сказал я, вручая ей изящный футляр с ружьём.
Голубцова даже раскраснелась при моей тираде и затем поблагодарила меня за то, что я освободил её от посещения трофейного пункта бригады.
«Поверьте, вы первый командир, от которого я приняла подарок. Командиры частей обычно ставили меня в неудобное положение своими подношениями, предлагая мне трусы, чулки и прочую совершенно не нужную дребедень. Спасибо вам за чудесный подарок и доброе отношение ко мне», - услышал я в ответ.
При моём расставании с эрзац-офицерами майор Голубцова усиленно приглашала меня в гости в Москве, где она познакомит меня с Маленковым, и была удивлена, что я категорически отказался от её приглашения. Как она ни уговаривала меня, всячески расхваливая своего Георгия Максимилиановича и убеждая меня, что он будет обрадован такому знакомству, я устоял перед её уговорами. Единственное, что я пообещал - это зайти к ней в институт. Отказываясь, я руководствовался теми же мотивами, что и при отказе от знакомства с Рокоссовским. Но и обещание зайти к ней в институт МЭИ я не выполнил, хотя после войны часто бывал в Москве.

Из Википедии



Вале́рия Алексе́евна Голубцо́ва (15 мая 1901, Нижний Новгород — 1 октября 1987, Москва) — организатор науки, ректор Московского энергетического института с 1943 по 1952 г. Жена Георгия Максимилиановича Маленкова.

Биография
В. А. Голубцова родилась в Нижнем Новгороде в семье преподавателя Кадетского корпуса статского советника Алексея Александровича Голубцова (1852—1924). Мать — Ольга Павловна Невзорова (1870—1944) была сестрой З. П. Невзоровой, жены Г. М. Кржижановского. Валерия Алексеевна в 1917 г. окончила в Нижнем Новгороде гимназию и затем библиотечные курсы. С 1920 года, во время Гражданской войны, работала библиотекарем на Туркестанском фронте, в агитпоезде кавалерийской бригады, комиссаром которой был Г. М. Маленков. В 1920 году вышла за него замуж (без официальной регистрации до конца жизни и с сохранением девичьей фамилии) и вступила в РКП(б).
В 1921 году переехала в Москву. С 1928 по 1930 год работала нормировщицей на Московском заводе металлоламп. Короткое время была на технической работе в орготделе ЦК ВКП(б). Затем перешла на завод нормировщицей. В Москве с мужем жила в комнате коммунальной квартиры. Супруги решили поочередно закончить институт. Муж поступил в МВТУ им. Баумана (не закончил, перейдя на работу в ЦК).
В 1928 году по направлению партийной организации В. А. Голубцова поступила в Московский энергетический институт, где ещё студенткой заняла пост секретаря институтской организации ВКП(б). После окончания института работала инженером на заводе «Динамо», одновременно училась в аспирантуре МЭИ (с 1936 г.).
Во время войны, с 1941 по 1942 год, Валерия Алексеевна находилась с семьёй в эвакуации в г. Куйбышеве, где работала инструктором обкома партии, ответственным за авиационную и электротехническую промышленность. За работу по вводу в строй быстрыми темпами эвакуируемых заводов, авральный монтаж и пуск предприятий, выполнение плана любой ценой Голубева была награждена орденом Трудового Красного Знамени.
В 1942 году она возвратилась в Москву и стала ректором МЭИ. В 1942—1952 гг. — ректор института.
Московский энергетический интститут (МЭИ)
На ответственном посту ректора института она многое сделала для расширения института, повышения его научного потенциала, заботилась о быте студентов. Из воспоминаний студентов этого времени:
Валерия Алексеевна старалась делать всё возможное, чтобы помочь малоимущим студентам, а выпускника Калину буквально одела с ног до головы, отправляя после защиты диплома в распоряжение управления «Алтайэнерго».
По воспоминаниям Б. Е. Чертока о В. А. Голубцовой во время Великой Отечественной войны:
Она приняла всю ответственность на себя, отстранила от руководства растерявшегося директора, организовала в пределах возможного нормальную эвакуацию и затем продолжение учебной деятельности института на новом месте. <...> После войны Голубцова проявила на посту директора исключительную активность по строительству новых учебных корпусов, опытного завода, расширению лабораторно-исследовательской базы, строительству Дворца культуры, общежития и жилых домов для профессуры и преподавателей. Во многом благодаря её энергии, соединённой с близостью к высшей власти страны, в районе Красноказарменной улицы вырос целый городок Московского энергетического института. <...> Бог щедро наделил её организаторским талантом. Свойственная женщинам чуткость помогла ей с минимумом противоречий соединять усилия всех учёных института. Во всяком случае, солидная профессура МЭИ поддерживала директора во всех её деяниях.
В 1944 году вышло постановление Совнаркома СССР о развитии Московского энергетического института — общесоюзной базы подготовки инженеров-энергетиков. Валерия Алексеевна взялась за выполнение решения правительства со свойственной ей энергией и настойчивостью.
В. А. Голубцова лично курировала отдел научно-исследовательских работ МЭИ, управление капитального строительства, студенческий городок, учебное управление. Она отбирала у наркомов, по её словам, «нахватавших в Германии трофейного оборудования», то, что нужно для оснащения МЭИ.
При участии и помо ... Читать дальше »

Этот эпизод Сталинградской битвы взят из мемуаров отца, книгу которого я сейчас готовлю к печати (отрывки из них были опубликованы журналом «Звезда в 10-12 номерах 2011г.) Речь идет об Иване Исидоровиче Гвае, изобретателе легендарной «катюши» и друге моего отца.
В тексте упомянуты письма Гвая. Я их нашел и публикую. В них обсуждается какое-то совместное изобретение, которое, увы, так и не было реализовано, и даже нельзя сказать, в чем оно состояло. Только понятно, что оно касалось какой-то военной техники, но с возможностью применения и в гражданской жизни. Уйдя в 1954 году из армии в отставку, отец, как я понимаю, больше им не занимался.



На фото И.Гвай и его письмо

...Переправившись через Волгу на подвернувшейся лодке, мы на полуторке доехали до намеченного места второй переправы на западный берег. Там я написал донесение в штаб бригады о злоключениях опергруппы и послал с ним Драчинского, а сам с Шаломовым на рассвете 24 августа на добытой лодке снова отправился на другую сторону. Все шло хорошо, пока уже недалеко от берега на нас не налетел мессершмидт. И тут нам повезло. С первого захода, обстреливая нас из пулемета, летчик промахнулся, а делая разворот для второго пикирования, он попал в зону огня "катюши". Очевидно, летчик мессершмидта испугался этого огня и, оставив нас невредимыми, улетел.
Счастливая развязка заставила меня теплым словом вспомнить Ивана Исидоровича Гвая, инженера-конструктора - автора этого замечательного миномета. Гвай был моим надежным другом и доброжелателем с конца 1932 года по день своей преждевременной смерти в 1960 году. Мне кажется, что в истории изобретения миномета М - 30 ( БМ-13), любовно называемого "катюша", многое упущено и забыто, а может быть, даже искажено. Я лично уверен, что имею косвенное отношение, если не к самому изобретению "катюши", то к включению Ивана Исидоровича Гвая в число ее изобретателей. В 1933 - 1937 годах я с ним работал в научно - исследовательской группе при энергетическом факультете военной электротехнической академии им. Буденного в Ленинграде. Я – в качестве военнослужащего-адъюнкта академии, он – в качестве вольнонаёмного инженера-конструктора. Я занимался вопросами электризованных препятствий и электризации почвы, он –механизацией установки малозаметных препятствий.
По ходу всерьез увлекшей меня работы по электризации почвы я столкнулся с вопросом выбрасывания длинных металлических тросов на землю, к которым надлежало подавать высокое напряжение. Мы с Гваем пришли к выводу, что для этого нужно использовать пушки, наподобие тех, с помощью которых китобои выбрасывают тросы с гарпунами при охоте на китов. Учитывая, что Гвай по образованию был механиком, я попросил его заняться темой выбрасывания тросов, для чего отправиться на какое-либо китобойное судно. Когда он дал своё согласие, я добился у начальства командирования его, кажется, на Дальний Восток в китобойную флотилию. По возвращении Гвай занялся технологией сматывания металлических тросов в бухты, чтобы при выбросе тросы не имели скруток, то есть оставались токопроводящими.
Пока он отрабатывал этот вопрос, мне, очевидно, на основе воспоминаний из моего детства, когда на праздники в небо запускались петарды, пришла в голову мысль воспользоваться для выбрасывания тросов не пушками, а ракетами. Иван Исидорович, вообще говоря, человек, быстро воспринимающий любые новые идеи, тут же занялся изучением ракет. Занялся, как видно, настолько серьёзно, что после того, как я был исключён из партии и уволен из армии, а он как беспартийный и вольнонаёмный отчислен из армии, он уехал в Москву и поступил в Ракетный институт, где в итоге и изобрёл «катюшу».
Всё дальнейшее о Гвае я пишу с его слов, которые слышал от него лично после войны. Не мне судить, точно ли он изложил всё то, что пережил после 1937 года, но я всегда верил Гваю полностью и целиком. Показав мне два диплома, подписанные И. В. Сталиным, выданные ему как лауреату Сталинской премии за «катюшу» и за установку ракет под крыльями самолётов, он мне поведал следующее.
Поступив в Ракетный институт, Гвай сразу же начал разработку пускового устройства для реактивных снарядов. А. Г.Костиков, главный инженер этого научно- исследовательского института, видя, что его сотрудник успешно решает поставленные перед собой задачи, убедил Гвая включить его и одного снабженца в качестве соавторов конструкторских идей. Своё предложение он мотивировал тем, что реализовать изобретение в одиночку, по сути дела, невозможно, и Гвай, будучи человеком весьма бесхитростным, согласился из автора превратиться в соавтора. Кстати говоря, я знал и Костикова — одно время учился вместе с ним в Киевском военном училище связи, которое я закончил раньше срока, сдав экстерном все положенные экзамены.
После появления соавторов дело с реализацией изобретения быстро двинулось, и «катюши» были изготовлены и опробованы ещё до войны. Когда на фронтах Великой Отечественной оба изобретения Ивана Исидоровича Гвая показали себя как мощное оружие в борьбе с немцами, Сталин приказал познакомить его с самими изобретателями. В качестве таковых ему представили Костикова. На вопрос Сталина «кто автор?» Костиков ответил, что авторов трое: кроме него — Гвай и ещё один товарищ (В.В.Аборенков - И.К.). А на вопрос «А кто главный?» Костиков ответил, что он. В заключении приема Сталин сказал Костикову: «Вы получите Золотую звезду Героя Социалистического труда, Гвай - орден Ленина, а третий товарищ – орден Отечественной войны первой степени» ( Красного знамени? - И.К.).После получения наград Гвай и Костиков разошлись. По этой причине их даже вызывали в ЦК КПСС, но и они так не смогли наладить отношения. Спустя какое-то время Костикова как "автора «катюши»" вызвали в политбюро ЦК КПСС и поручили разработать средство в противовес ФАУ-2, которыми немцы забрасывали Лондон. Задание Костиков взял, но выполнить его без Гвая, конечно, был не в состоянии. Его посадили, а потом после окончания войны выпустили из заключения. Жив ли он сейчас, я не знаю (Умер в 1950 г. - И.К.). Я храню несколько писем от Гвая, ибо после встречи с «катюшей» на Волге я написал ему, и с тех пор у нас завязалась многолетняя переписка. Это был совершенно необычный человек, способный совершать необычные поступки. В этой связи упомяну об одном. Гвай дружил с поэтом Дмитрием Кедриным. Когда в 1945 году поэт погиб под колесами пригородного поезда, куда он бросился сам или, скорее, куда его бросили, это тяжело переживал Гвай. И, стоя у гроба Кедрина, он потихоньку положил ему под голову свой партбилет. Впоследствии на наводящий вопрос парткомиссии «у вас украли партбилет на вокзале?» Гвай ответил «да» и умер членом КПСС, не получив взыскания (В 1991 году И.И. Гваю вместе с рядом разработчиков ракетных снарядов для "катюши" посмертно было присвоено звание Героя Социалистического труда. В том же году это звание было упразднено как и вся наградная система СССР - И.К.)..

***
г. Новосибирск «38»
Абонентн. ящик №223

Дорогой Юрий Васильевич! С наслаждением прочел Ваше доброе письмо. Рад, что вы втягиваетесь в нашу идею. Очень хорошо, что вы находите такую область экспериментирования, которая ближе всего к Вам и где будет минимум торможения. Понтон и электропривод — как раз то, чего я не додумал. Этому поможет Володя Железных — очень энергичный дядька, у него сейчас и должность подходящая.
Подключайте третьего соавтора — если он человек добросовестный и трудолюбив, в чем я не сомневаюсь, ежели соавтор Вами и рекомендуется.
Милый Юр. Вас.! Не ошиблись ли Вы с КПД существующих движителей? Ежели они имеют уже 0,75, то что же для нас, бедных, остается. По-видимому, с повышением скоростей и возрастанием кавитации, этот КПД сильно садится; вот тут-то мы с Вами и выручим дело.
Еще и еще раз доволен Вашим деловым подходом. Безусловно — понтон и электродвигатель. А потом, проэкспериментировав у знакомой нам техники, можно выйти и в широкий мир.
Извините, что пишу открытку — некогда. Живу попрежнему. С удовольствием вспоминаю наши сложные часы, которые мы провели вместе с Вами.
Целую Вас. Ваш Ив. Гвай
25.7.53
Москва «56», Грузинский вал, 26, кв. 128, Иван Гвай

***
Здравствуйте, мой дорогой соавтор! Тороплюсь ответить на ваше третье письмо.
До Железныха никак не мог дозвониться: говорят, то уехал, что нет его и т. д., повидимому, не хотят соединять; это у меня временно отбивает охоту звонить ему .
Действительно странно, если наша идея раньше никому не пришла в голову. Но такие вещи часто бывают: возьмите танки, силовое резание, обилие примеров из военной техники и т. д. До простого иногда додуматься сложнее, чем до сложного.
Но в сентябре жена поможет нам и переберет всю патентную литературу.
Дорогой Юр.Вас.! Мне кажется, что для реализации совсем нет надобности создавать целый институт. Вначале будет констр.-исследов. группа при КБ или Институте с предоставлением станко-часов на каком-нибудь машиностроит. Заводе. Потом, после макетных и экспериментальных образцов — очевидно, отдел или КБ опять-таки в лоне Института. Институт новый — вещь громоздкая и медленная — на его создание убухаются все наши силы и драгоценное время.
Я продолжаю упорно пробивать свой прежний замысел, встречаю трудности. Посему, несмотря на разжигание, очень прошу Вас быть руководителем нашей совместной идеи. Обнимаю вас, милый.
Ив. Гвай
20.8.53. Москва «128», почтов. Ящик 217, Гвай И.И.

***
Дорогой Юр. Вас.! Очевидное недоразумение. Я на все Ваши письма отвечал, правда, сугубо кратко, ибо зашился. Моя та работа стронулас ... Читать дальше »

В начале февраля 1943 г. после окончательного разгрома Сталинградской группировки противника по дорогам на восток потянулись колонны военнопленных, медленно идущих к местам сбора у железной дороги для отправки в тыл. Я часто наблюдал в этих колоннах сцены, свидетельствующие об отсутствия фронтового товарищества среди немцев. Они ругались между собой, отнимали что-то один у другого и иногда дрались. Дрались они тоже как-то не по-нашему - лягались, как жеребцы, стараясь угодить в зад друг другу. В ту пору моё неуважение к немцам уже стало переходить в презрение.
Сталинград, куда я в один из тех дней отправился вместе с комбригом в его прекрасной автомашине, произвел на меня крайне тяжелое впечатление - в нем не осталось ни одного несожжённого и неразрушенного здания. На одной из улиц мы проехали мимо какого-то предприятия с тонкой металлической трубой, искореженной, но устоявшей - я насчитал в ней не менее пяти дыр от снарядов, что давало представление о том, какая тут была плотность огня... В городе я был свидетелем картин, которые могли потрясти любого, и если не потрясли меня, то только потому, что я уже успел насмотреться на многое, что притупило восприятие.
Навстречу нашей автомашине, ехавшей из-за плохой дороги с малой скоростью, попадались как группы пленных, так и одиночные пленные. Даже при мимолётном взгляде на них поражала их невероятная вшивость и ужасающая форма насморка, которым все они страдали. Многие буквально исходили соплями, соплями жёлто-зелёного цвета, густыми как масляная краска из тюбика. Вшивость немцев мне была непонятна, ибо для борьбы с ней принимались серьёзные меры. В немецких госпиталях, оборудованные, кстати, весьма умело и комфортабельно, я находил неисчислимое количество пакетиков с каким-то порошком для борьбы со вшами, о чём свидетельствовала, прежде всего, большущая вошь, изображённая на них. Было известно, что немецким солдатам выдавалось шёлковое бельё опять-таки с целью борьбы со вшами, но все эти меры оказались тщетными.
В нашей армии, солдаты которой считались менее чистоплотными, чем немцы, такой вшивости не было и в помине, хотя мы не имели ни шёлкового белья, ни специальных пакетиков. Единственное, что нами практиковалось для борьбы со вшами, это походные или стационарные бани и пропускание одежды и белья через специальные камеры с высокой температурой, которые в просторечии назывались вошобойками.
Под колёса нашей автомашины чуть не попал немец, ползший по улице нам навстречу с трагическим выражением лица. Из носа его торчали жгуты соплей и он что-то бормотал, поднимая руки и взывая о помощи.
- Выйдете из машины и пристрелите его, - не то из чёрствости, не то из жалости предложил мне Иоффе.
- Я могу пристрелить человека только в порядке самозащиты и то при надлежащем нервном напряжении, - ответил я.

...Июль. Военный санаторий.
Две цифры – год 40-й.
В реестре тамошних историй
Есть та, что связана со мной.
О, сколько их, на этих снимках,
Кто полулежа, кто в обнимку,
Кто стоя, кто полуприсев
В тени насупленных дерев,
Спешили свой портрет оставить
Друг другу, детям ли на память,
А то и вечности самой
Перед грядущею войной.

Вон девушка в потертом кресле,
Военнослужащих кружок.
Они в огне войны исчезли
Под граммофонный голосок,
Под шарканье на танцплощадке,
Под вальс и медленный фокстрот...
Топорща гимнастерок складки,
Пусть кружатся. Смерть подождет.



Отец и мать. Куйбышев. Июль 1940 г.

Ждали этого со дня на день, и все же, когда начались схватки, не верилось, что это оно и есть. Как обычно, вернувшись с работы, Тюрин проводил жену до трамвайной остановки - трамваем ехать было дольше, чем автобусом, но удобнее, и место в трамвае уступали охотней - они стояли в ожидании "пятерки", вокруг в эти часы была толчея, и Тюрин со ставшей привычной за последние месяцы настороженностью следил, чтобы кто-нибудь не толкнул его жену. Иногда он провожал ее до самого института, и если ей приходилось стоять, то он, сопротивляясь мощному напору набившихся в салон пассажиров, старался освободить для нее хотя бы минимум необходимого безопасного пространства. Он так и считал, что безопасность жены, а значит, и будущего ребенка зависит от того, насколько он, Тюрин, успешно сопротивляется угрожающему напору действительности.
Он мог бы провожать жену каждый день, но жена этого не требовала, а он после работы чувствовал себя усталым и внутренне оправдывался своей усталостью, а еще оправдывался признанием того, что он все равно не в силах оградить жену от случайного или неизбежного, что несет с собой сторонняя жизнь. Существовало как бы два отношения к жене: одно до того, как она садилась в трамвай или автобус, другое - после того, как двери за ней закрывались, и она прощально улыбалась ему. Второе было более сложным - здесь были тревога, любовь и бессилие, и все же при этом с Тюрина наполовину снимался груз постоянной ответственности, и напряжение ослабевало. Он как бы говорил себе: я сделал все, что мог, - и, хотя он чувствовал, что это лишь попытка самооправдания, несколько часов, пока он оставался один, душа его отдыхала.
Но прежде чем наступала усталость, было много приятно обременительных забот, наполнявших Тюрина гордостью. Он не ожидал, что заметная в последние месяцы беременность жены не только не будет стеснять его в окружении посторонних людей, а даже наоборот будет представляться своего рода вызовом, самоутверждением. Жена с благодарностью принимала различные мелкие услуги с его стороны, и в ее глазах они становились поступками, еще раз подтверждающими, - а подтверждать надо было все время - что Тюрин не мальчишка, что он, наконец, стал мужчиной. Жена поощряла его мужественность, поощряла тем, что не оставляла незамеченной даже самую малость внимания к себе - словно своим инстинктом будущей матери она торопила формирование в Тюрине-муже Тюрина-отца.
Сегодня она вернулась из института немного раньше обычного - сказала, что ей было в автобусе плохо, и Тюрин, сделав озабоченное лица, стал выспрашивать, что именно было, будто восстановив всю ту ситуацию, он мог придти на помощь.
- Ну что, просто было плохо, - суховато и, как показалось Тюрину, осуждающе сказала жена.
- А сейчас? - спросил он, чувствуя, что если сейчас в его присутствии ей уже не плохо и она скажет об этом, то это зачтется в его пользу.
- А сейчас хорошо, - усталым голосом сказала жена, не поддержав уловки Тюрина.
- Я же говорил, что автобусом ездить не надо, - сдержанно раздражаясь, сказал он.
Жена промолчала. Ее молчание было его проигрышем. В молчании - иначе Тюрин сейчас и не умел понимать - скрывался укор.

Конфликт был исчерпан приходам приятеля Тюрина. Собственно говоря, приятелями они перестали быть сразу же после школы - каждый выбрал свой институт - но все эти годы, даже теперь, когда Тюрин работал, приятель продолжал регулярно, не реже раза в три месяца заходить, словно желал убедиться, что со Тюриным не произошло ничего такого, что позволило бы последнему вырваться на несколько шагов вперед в медленной и упорной борьбе за - как приятель говорил - наше место под солнцем. Пропал он на полгода только после женитьбы Тюрина, и Тюрин ничего не знал о нем до тех пор, пока не получил от него большой красивый конверт с красивой дорогой маркой. В конверте было приглашение на свадьбу, написанное аккуратным женским почерком. Но и после этого приятель продолжал заходить один, задерживался у Тюриных не больше, чем на час, и, поскольку у Тюрина не было с ним общих тем для разговора, то говорили они о самых разных и, по мнению Тюрина, вовсе необязательных вещах. Приятель говорил много, жадно и торопливо, и это избавляло Тюрина от обязанности активно поддерживать разговор. Скрашивало же эти подчас обременительные для Тюрина встречи лишь то, что приятель, как правило, приносил бутылку сухого или крепленого вина. Вино было как бы платой за убитое время.
Жена Тюрина в этих разговорах почти не принимала участия и, поскольку пить ей теперь было нельзя, она взяла за обычай, побыв для приличия вместе с мужчинами несколько минут, уходить с книгой за шкаф, которым отгораживалось в комнате рабочее место Тюриных.
Так она сделала и сегодня, и когда Тюрин, заглянув к ней, вопросительно поднял налитый фужер, она покачала головой и сказала, обращаясь сразу и к гостю:
- Нет, что вы, ребята! Пейте без меня.
- Уже скоро? - уважительно спросил приятель, когда Тюрин вернулся к столу, на котором стояла бутылка вина и тарелка с бутербродами. Тюрин кивнул.
- Вы молодцы, - сказал приятель и выпил свое вино. В этом "молодцы" для Тюрина прозвучало что-то оглупляюще-обидное, не имеющее ничего общего с тем, что испытывали они с женой все эти месяцы, и он еще больше замкнулся, внешне оставаясь все тем же взвинченно-приветливым, каким обычно и бывал с гостями. А потом, когда алкоголь начал понемногу действовать, Тюрин перестал чувствовать неестественность, вызванную необходимостью притворяться.
- Ну как ты? - на минуту оставив приятеля одного, шепнул он жене. Ему хотелось извиниться перед женой за свое новое состояние, которое было легкой изменой их общей главной заботе, и своим вопросом, заданным с понимающей улыбкой, он говорил, что это не так, что он мыслями и душой не там - с приятелем, а здесь - с ней.
- Нормально, - произнесла жена, и Тюрин, продолжая понимающе улыбаться, легко провел пальцами по ее волосам, закрепляя этим жестом солидарность с ней.
Провожать приятеля, против обыкновения, Тюрин не пошел, считая, что это не должно обидеть, и что, поступая так, он лишь подчеркивает значительность настоящего момента. Права жены как бы становились теперь его правами, и когда он сказал приятелю: "Я, пожалуй, останусь", - этого было достаточно, чтобы приятель поспешно воскликнул: "Конечно, конечно!"
Приятель ушел, и они снова остались вдвоем, и теперь после того, как миновало вторжение в их мир постороннего человека, они еще острее чувствовали потребность друг в друге, и ощущение, что они одни и вместе, еще некоторое время оставалось почти таким же сильным, как когда-то, в первые месяцы их знакомства.
А потом лицо жены вдруг осунулось и потемнело.
- Опять? - с тревогой спросил Тюрин. Жена качнула головой, но движение головы так и осталось незаконченным - как будто затухающая волна боли была подхвачена новой, более сильной.
- Больно? - сказал он, сердясь, что ее боль никак не отзывается в нем и делая над собой усилие, чтобы почувствовать ее.
- Сейчас лучше, - через несколько мгновений сказала жена
- Может, это уже схватки? - сказал он.
- Подождем немного, - сказала жена.
Прошло пять минут - ей снова стало плохо, а потом еще и еще, и Тюрин неожиданно осознал, что это и есть начало. Все было просто и соответствовало тому, о чем он предварительно читал в книгах, и этим как-то стиралась необычность, исключительность момента, к которому он давно готовился.
- Надо собираться, - с растерянной улыбкой сказала жена, словно извинялась, что из-за нее на ночь глядя вдруг такие хлопоты.
- Может, я сбегаю машину вызову? - неуверенно спросил Тюрин.
- Лучше пойдет вместе, - сказала жена.
Она надела пальто, взяла паспорт и зубную щетку и разочарованно оглянулась вокруг - казалось, ей хочется еще чем-нибудь задержать эти слишком короткие сборы.
- Дай мне твои часы, - сказала она, - пусть они будут там со мной.
Они вышли в темный коридор, соседи уже спали, и Тюрин подумал о том, что соседи ничего и не подозревают, и как он завтра выйдет на кухню и спокойно скажет, что родилась дочка, и они ужасно удивятся, и ему будет приятно, что все так получилось - тихо и без суеты и, главное, независимо. Соседи по квартире представляли собой шумную, но дружную семью, и ему хотелось, чтобы о них, Тюриных, думали хорошо.
Улиц приобрела свой привычный поздний вид - была пуста, и в резком лиловатом свете фонарей голые деревья были похожи на свои тени. На перекрестке тяжело прогремел трамвай и, брызнув из-под дуги распадающимся ворохом искр, стал быстро уменьшаться, вжимаясь в полутемную перспективу проспекта. Тюрины пошли к перекрестку, рассчитывая до трамвайной остановки взять, если попадется, такси. Но такси не было, и они поехали на трамвае. Ехать было недалеко - всего несколько кварталов.
После света, звона и грохота трамвая здесь было еще тише и пустыннее, и Тюрину казалось, что на всю улицу, куда они свернули, они одни.
- Мы правильно идем? - спросил он.
- Правильно, - отозвалась жена.
Тюрины уже давно решили, в какую больницу они пойдут, когда начнутся схватки. Жена знала эту больницу, и Тюрин, проезжая мимо, вопросительно взглядывал на немного угрюмое, начала века, здание, облицованное мелким темно-красным глянцевым кирпичом. Под окнами там обычно маячили два-три мужчины, а наверху за стеклами склонялись бледные одинаковые женщины в одинаковых серых халатах. Это и был по представлению Тюрина родильный дом. Он все собирался как-нибудь выйти возле него и разузнать, где приемный покой, чтобы потом идти наверняка, но так и не успел. Теперь ему приходилось полагаться лишь на знание жены.
Они шли, взявшись за руки. За эти годы рука жены не изменилась - пальцы ее не стали более уверенными или равнодушными, они все с той же степенью покорности принадлежали ему, и все же Тюрин давно не испытывал к этой руке такого нежного сильного чувства, как сейчас. Это ... Читать дальше »

Памяти Стаса Золотцева

В первый же день нас пообещали сводить туда, и, выходя за крашенную известью калитку, мы нетерпеливо поглядывали вдаль , на большие ярко-зеленые холмы, обрезанные крайними домиками переулка .Однако день выдался жаркий, на солнце оглушительно пекло, и после обеда, состоявшего, наверное, из десяти блюд, мы неподвижно лежали под свежими, прохладными, твердыми от крахмала простынями... К тому же, Стасу пришла телеграмма: северная его родня интересовалась, как он устроился у родни южной, и вызывала на телефонный разговор. Не удалось нам сходить и назавтра - шатались по городу, щурясь от его белых слепящих стен, потели на почте, пили сухое вино - его наливали нам из больших банок - на трамвайной остановке прятались под акациями, которые на солнце складывали щепоткой листья, а в тени наоборот - расправляли их, снова пили вино и, поднявшись по местной "лестнице поцелуев", смотрели, раскрыв рты, на раскаленное синеватое марево, в котором плавали черепичные крыши и верхушки кипарисов. И только на третьи сутки, к вечеру, когда с железной крыши сарая ушел последний треугольник прямого света, и наш дворик стал остывать от жары, мы вдруг ясно почувствовали, что паломничество состоится.
У нас еще не высохли головы после обливания под гремящим рукомойником, и приятная прохлада покоилась под рубашками на груди и между лопаток, когда наконец все двинулись в путь. Впереди шла тетя Марианна, повязав гордо закинутую седую голову пестрым платком, за ней широкозадый Гоша, южный человек с живыми глазами неисправимого оптимиста, рядом - рано погрузневшая его жена Лида, далее шестилетняя Майка, их дочь, следом Фрида, Стасова двоюродная сестра и наконец мы со Стасом.
Мы спускались по переулку, вернее, по каменной лысине горы, на которой местные жители ежедневно запечатлевали содержание своих помойных ведер, на тропе вытягивались в цепочку и, влекомые вниз властной силой тяжести, все перебирали и перебирали ногами, больно отбивая пятки. Майка вскрикивала, залетая в колючки, я с готовностью протягивал ей руку, но она каждый раз упрямо прятала свои за спину, и черные круглые глаза её выражали сложные чувства.
Солнце уже не обрушивало на голову свое избыточное гостеприимство, и цвета, запахи постепенно приходили в себя. Внизу, припав к коричневому дну с трудом текла известная только лишь из истории речка Салгир, а ранее не виданные нами катальпы пошевеливали над ней своими огромными ушами-листьями, словно прислушиваясь к слабому говору воды.
Тетя Марианна, мудрая и экономная в движениях, все отставала, повторяя, что торопиться некуда, Лида, некрасиво кривя рот, поругивала Гошу, а Фрида, возбужденная и раскрасневшаяся, оглядывалась на нас со Стасом, хлопала себя прутиком по тонким, безнадежно белым ногам с острыми коленками и, задыхаясь, пробовала петь: "На тебе сошелся клином белый свет!"
- Фрида! - кричал со значением Стас.
- Что, мальчики?
- Фри-да, ты ври - да не завирайся!
Фрида сердито замолкала и было непонятно, кого больше она осуждает - меня или Стаса.
Спуск кончился и начался подъем. Продравшись через металлические заросли репейника, мы оказались в чьем-то личном дворе и, поплутав, вышли наконец на узкую - лицом к лицу не разойтись - улочку, которая резко меняла направление под натиском густо побеленных заборов. Запахло примусами, остатками обеда и теснотой, и, когда мы вырвались наконец на те холмы, то, не сговариваясь, разом облегченно вздохнули - так здесь было просторно и гулко. Мы оглянулись на белые домики из ракушечника, отступившие за изумрудно-зеленые кроны, и двинулись вперед. Вот они - холмы. Только теперь они были не такими уж зелеными, как издали, трава была редкой и коротенькой, как щетина на старой одежной щетке, и сквозь её бедный покров проглядывала скупая иссохшая земля. То и дело попадались колючки - они бренчали своими мечами и копьями и с утомительной прямолинейностью намертво впивались в ноги.
Кажется, никто из нас и не заметил того момента, когда мы ступили на территорию древнего поселения. Это было обидно. Ведь только с музейного порога человек добровольно отказывается воспринимать вещи нормально, и в лице и походке его появляется сосредоточенно-благостное почитание. Да, да, значение предмета зачастую зависит лишь от места, где он находится - ничего тут не поделаешь - и вот мы топтались среди поросших травой канав и рвов и решительно ничего не чувствовали. Были тут еще какие-то круглые ямы, но что они могли нам рассказать?
Сомнения разрешил Стае. Порыскав, он поднял с земли явно современный, хотя и заржавленный, лист железа, на котором сквозь разрушительные следы, оставленные стихиями, проглядывала какая-то надпись. Так мы узнали, что пришли. Да, здесь жили скифы, очень давно, еще до новой, или чуть позднее - даты были стерты - эры. С совсем новым чувством мы бросились к этим ямам, будто теперь они и в самом деле обрели свою историческую, до гулкости, глубину. Это были как бы кувшины с узким горлом, в человеческий рост, выдолбленные в каменном теле скалы.
- Здесь скифы хранили зерно и разную прочую пищу, - услышали мы над собой голос Фриды, видимо, решившей, что обижаться на нас не стоит. Что там было теперь? Там было все, и еще там было мокро после недавних грозовых дождей. Гоша тоже заглянул, дернул носом и, обведя все жизнерадостными глазами, заявил, что неплохо бы держать здесь сварливых жен.
- И болтливых мужей, - мгновенно отозвалась Лида.
Следующим экспонатом был каменный сарай, с обитыми жестью воротами, на которых висел тяжелый замок. Вытянув шеи, мы пытались отгадать, что там внутри, а Фрида, так и не вспомнив - что, пренебрежительно постучала по воротам своим прутиком и отошла в сторону, приглашая последовать её примеру. Но нас манил склепоподобный сумрак, густевший внутри за забранными решеткой окнами, десятки вопросов повисали в воздухе, не находя ответа. Что было делать?
Вот тогда-то он и появился, старик с ключами. Он поспешно спускался со взгорья, где в отдалении виднелся по всем признакам вполне жилой дом, - он спешил к нам по бездорожью, пренебрегая крутизной, попеременно поглядывая под ноги и на нас, словно боясь, что мы исчезнем. Мы следили за ним сначала с тревогой - не попадет ли за непрошенное вторжение?, а затем с надеждой, потому что в том, как он издали кивал нам, как позванивали его ключи, со всей определенностью проступало приветствие.
- Вижу, товарищи, и догадываюсь, - срывающимся от спешки голосом еще издали заговорил он, уже не сводя с нас своего восторженного взгляда, - вы ко мне! Добрый вечер!
Мы поздоровались, а все его четыре безукоризненно круглых «о» прокатились мимо нас дальше по склону.
- Неаполь наш Скифский пришли посмотреть? - подходя к нам, продолжал он, оглядывая каждого, словно еще не веря, что у нас одна общая цель.
- Да! - откликнулись мы. - Было бы очень интересно.
Старик просиял счастливой улыбкой и словно обнял всех нас влюбленным взглядом:
- Одобряю ваше намерение, товарищи, и охотно вам все покажу и расскажу.
Самым примечательным в его внешности была голова. По форме она удивительно походила на грушу, черенком вниз, или на перевернутый кувшин, а так как она была совершенно голой и гладкой, то, казалось, сама, самостоятельно посвечивает в вечерних лучах. Глаза у него были поставлены так близко, что вдвое увеличивали силу взгляда.
- Это сторож,- шепнула Фрида, - я его знаю.
- А раскопки, раскопки давно здесь были? - деловито спросил Гоша.
Старик, уже собиравшийся что-то сказать, посмотрел в его сторону и, мучаясь от того, что начинает не сначала, ответил:
- Археологическая раскопка Академии наук, товарищи, началась в тыща девятьсот сорок девятом году и велась до тыща девятьсот шестидесятого года. С тех пор, товарищи, я и вожу здесь интересующихся.
Боясь, что его снова перебьют, он заторопился к каменному сараю, приналег к замку и, погремев железом, медленно распахнул перед нами тяжелые двери.
Что мы увидели? Сначала мы не увидели ничего, а затем из полумрака выступила голова старика, белые откуда-то взявшиеся на нем нарукавники и указка, которую он держал наготове, как дирижерскую палочку. Старик попросил тишины и начал внезапно задрожавшим голосом:
- Находимся мы с вами, товарищи, в Неаполе-Скифском, а лет ему более двух тыщ. Вы заметили, наверно, каменный остов, товарищи. Идет он снаружи и является городской стеной толщиной восемь с половиной метров...
- Заметили, заметили, - закивали мы.
- Я не заметила, - сказал Майка, и все сердито зашикали на неё.
- А городская стена, - выждав, продолжал старик, - была великих размеров и надежно всех охраняла.
- А это, это что? - ткнул бесцеремонным пальцем Гоша в прикнопленные к фанерке фотоснимки.
- А не надо спешить, - строго глянул на него старик, - все я вам расскажу и покажу. - И, сделав таинственное лицо, продолжал:
- Вы и не догадываетесь, товарищи, что находитесь не где-нибудь, а в гробнице, и на фото перед вами вождь лежит, скифский Скилур. Посмотрите на личико! Вот так, товарищи, - близко посаженные глаза старика заблестели, - сколько лет прошло, а он здесь как молоденький. А ведь жил он до нашей с вами эры.
Мы растерянно переглянулись. То, на что указывал нам старик, не было "раскопкой". Это была работа знаменитого скульптора-антрополога Герасимова - предполагаемый облик вождя, лицевые мускулы, мощные как складки холма, стремительный, как полет стрелы, взгляд. "Никакой враг, напавший на скифов, не может ни спастись от них бегством, ни захватить их"...
- Э... - проблеял сзади насмешливый голос Фриды, по всем признакам собиравшийся развеять заблуждение нашего гида, но Стас, не оборачиваясь, ткнул её локтем, и на этот раз Фрида обиделась всерьез — отстранилась, наблюдая издали, как бы непричастная к происходящему, и все подвергала сомнению.
- А это, товарищи, его костяк, - воодушевляясь, продолжал старик. - Весь ... Читать дальше »