Только что хотел скачать книгу мемуаров о Товстоногове. Помнится, где-то там, если не ошибаюсь, упомянута и моя фамилия. Но система Аваст выдала сигнал - "вирусная тревога, заблокирован троян"... и я нажал кнопку "отменить". Впрочем, если там действительно упомянута моя фамилия, то я знаю, по какому поводу. Хорошо помню и сам повод и последствия его, тем более что весь тот сюжет достаточно подробно описан в моей повести "Подпись под клише", вышедшей в свет в Москве в 1987 году тиражом (подумать только!) 100 000 экземпляров. Только фамилии героев повествования изменены, как и место действия. Тогда, в 1987-м, еще невозможно было говорить правду, разве что завуалировано.
Так вот, конфликт случившийся в якобы провинциалом театре провинциального города, где был провинциальный обком, на самом деле имел место в Ленинграде, в 1974 году, между БДТ, возглавляемом тогда Георгием Товстоноговым и Обкомом КПСС, возглавляемом тогда Григорием Романовым. Газета же, где я тогда возглавлял отдел культуры и спорта, попала под партийные жернова по нашей наивности, то есть по недостатку политической бдительности и отсутствию нюха на идеологическую конъюнктуру.
Короче, Товстоногов поставил в своем знаменитом тогда на весь СССР и даже на всю Европу театре спектакль по мотивам повести Тендрякова "Три мешка сорной пшеницы", а мы, то есть газета, этот спектакль взяли и похвалили. Рецензию по моему заказу написал один молодой театровед под заголовком "Как кровь сквозь бинты". Для тех, кто не читал повести, напомню, что речь там идет о конце ВОВ, когда в колхоз приезжают хлебозаготовители для фронта и хотят отнять три последних колхозных мешка с зерном пшеницы, припасенных на весенний посев...
Ну вот, мы похвалили и были удостоены благодарности со стороны Георгия Александровича. Он пригласил нас, то есть меня, редактрису газеты и ее заместителя к себе в кабинет в театре - помню мягкую обитую белой кожей мебель - где и состоялся наш большой душеприятный разговор о времени, судьбе, народе и прочих вещах, о которых привычно говорит при встрече творческая интеллигенция. Георгий Александрович ( Гога) завораживающе рокотал своим незабываемым голосом, нещадно попыхивал дорогими сигаретами, и мы тоже за компанию затянулись предложенным...
А спустя пару дней грянул гром. Оказалось, лично Романова спектакль возмутил, и хвалить таковой наша газета, орган обкома КПСС, не имела никакого права. Редактрису вызвали в Смольный на ковер, а потом начался внутриредакционный разбор полетов, закончившийся приездом к нам нашего куратора из отдела пропаганды. Собрали собрание, на котором все виновные должны были прилюдно покаяться. Первой каялась наша редактриса, умная, сильная, талантливая, сама хлебнувшая в детстве от сталинских репрессий, ударивших по ее родителям, и прекрасно отдававшая себе отчет в том, что есть что и что по чем... Помню дословно ее фразы, вошедшие в ту мою книгу: "У нас случилось ЧП - опубликована рецензия с поспешными, невыверенными, далекими от объективности оценками. Мы по недомыслию дали вовлечь себя в чужую игру. Мы как щенки виляли хвостами перед театром, его главным режиссером ..." и так далее в том же духе, после чего следовало резюме: "Нас правильно одернули... Случившееся послужит нам серьезным уроком". В том же духе каялся и ее зам. Я каяться не стал - молчал, стиснув зубы. Но в тот раз пронесло. Не пронесло в другой раз, когда меня все-таки вышибли из газеты-еженедельника под названием "Ленинградский рабочий"... Но об этом я расскажу как-нибудь отдельно, в связи с другими хорошо известными именами...
А тогда я, нераскаявшийся, просто зачастил в театр, где у меня установилось что-то вроде дружеских отношений с завлитом Диной Морисовной Шварц, дочь которой Елена Шварц станет впоследствии известной поэтессой.
Был приглашен я и к Георгию Александровичу, в тот знаменитый дом на Петровской набережной, построенный в начале семидесятых для ленинградской элиты, напротив домика Петра Первого. В той просторной квартире жили трое - сам Товстоногов и его сестра Нателла с Евгением Лебедевым, своим мужем. Несколько часов в компании двух великих людей - режиссера и актера... О Евгении Лебедеве я расскажу отдельно. А тогда мы говорили о судьбе спектакля, о том, как его защитить от произвола обкома, о том, что Даниил Гранин написал рецензию в защиту спектакля, которую вот-вот опубликует "Комсомольская правда". Так оно и было, но против лома нет приема, и за рецензией в "Комсомолке" последовала разгромная заказная рецензия в газете "Ленинградская правда".
Больше с Георгием Александровичем я не встречался. Правда, он встречался с моей сестрой, бывал у нее дома во время гастролей театра в Испании, но это уже другая история.
В 1987 году, когда в издательстве "Молодая гвардия" вышла моя книга с повестью, где содержались прозрачные намеки на пережитый мною партийно-театральный конфликт, я послал ее по почте Товстоногову. Читал ли он ее, открывал ли, я не знаю.
Хотя мог бы спросить у Нателлы Александровны, которую год назад видел в Театре на Фонтанке на режиссерской премьере моей сестры.

Заикнувшись о Паустовском, я сразу же оказался в тупике. Два дня и полночи я думал о том, что же напишу? Как поступить? Перечитать для начала его книги? Ограничиться тем, что осталось в памяти? Но там осталось так мало... Больше осталось в ощущении, в чувстве нового открытия мира, которое я пережил где-то в семнадцать лет, в том числе и благодаря его текстам... Паустовский был одним из тех, кто поманил меня в литературу, то есть в писательство. Сначала он, потом Бунин. Но, начав читать Бунина, я перестал читать Паустовского, как бы прильнув наконец к первоисточнику правды и красоты. Да, до Паустовского, оказывается, был Бунин, как до прародительницы Евы была Лилит... И то, что в прозе Паустовского было несколько размыто, собралось в фокус в прозе Бунина.
И все же была у Паустовского одна особенная книга, с которой, видимо, и началось мое путешествие в мир искусства, а точнее, в мир творчества. Это "Золотая Роза", написанная в 1955-м и прочитанная мною, видимо, в 1959-м. Почему для меня так важна эта дата? Не знаю. Ни в одной из 13 объявленных здесь общих тетрадей выписок из "Розы" нет. А, помнится, я что-то выписывал... Значит, где-то есть еще одна общая тетрадь. В тетради же, датированной "февраль1960 - май 1961" (в июне 1961 меня призвали в армию) Паустовского нет. А кто есть? Кого я читал, чьи цитаты заполняют сплошь страницы этой тетради? Вот кого: Хемингуэй, Эренбург, Стендаль, Пушкин, Шкловский, Ануй, Бальзак, Пристли, Жюль Ромен, Моэм, Фолкнер, Дрюон, Мориак, Н. Саррот, Артур Миллер, Роллан, Марсель Пруст, Ипполит Тен, еще с десяток имен, включая Апдайка, и далее философия - томизм, неопозитивизм, экзистенциализм...
Тэкс... но до всего этого была "Золотая роза" - помню, я упивался, дышал ею, грезил...Может, мне было еще меньше, лет шестнадцать? Почему бы и нет? Ведь в пятнадцать я уже прочел "Анну Каренину", о чем с гордостью заявил своим родителям.
- И все понял? - спросил меня отец при матери, присутствующей рядом.
- Все, конечно, - сказал я, - кроме вот этого эпизода. - И, найдя нужную страницу, показал на большой параграф, где в плюсквамперфекте изложен сюжет соблазнения Анны Вронским ( что до меня дошло несколько позже). Помню, как отец с матерью усмешливо переглянулись над моей головой...
Мда, но Паустовский никогда на такие сюжеты не замахивался - писал просто, прозрачно, доступно, очень сильно фильтруя воздух эпохи, в которой было много дыма, много крови, много боли, много вопиющей несправедливости, злодейства, отчаяния и унижения человека...
Его проза так отфильтрована, что мне трудно к ней вернуться, хотя то тут, то там я до сих пор натыкаюсь на его нехитрые сюжеты о Мещерской стороне, с ее бесконечными рыбалками, проказливыми котами и простыми, ну, очень простыми людьми и их незатейливым бытом. Критики называют это внутренней эмиграцией честного художника в эпоху сталинских репрессий. Пожалуй, так оно и есть... Грустно.
Позавчера я нашел в сети "Золотую розу" и немного почитал. Я ее не узнал - оказалось, это совсем другая книга. Нет, она несомненно хороша. Но она теперь совсем другая, то есть я теперь совсем другой по отношению к ней... Но она живая, и я, пожалуй, предложу ее прочесть своей младшей дочери, которая учится на художника...
А Паустовского я видел лишь раз в жизни на представлении чешского театра "Латерна магика", который гастролировал, кажется, в начале 1961 года у нас в Ленинграде на сцене Дворца культуры им. Промкооперации (впоследствии - им. Ленсовета). Я как раз работал на этой сцене осветителем, о чем в первой моей книге есть повесть "Свет на сцену". Вообще, я не театрал и в театр без весомого повода не хожу. Таким поводом обычно является приезд моей сестры, актрисы и режиссера, имеющей свой собственный театр в Мадриде под названием "Трибу Энье". Но именно в театре, и я это признаю, иногда случается чудо, подобное тем чудесам, которые бывают в церкви. Это чудо совершается на наших глазах - когда вдруг действие на сцене вытряхивает тебя из твоей оболочки и ты взлетаешь куда-то, сам не понимая, что с тобой происходит. А происходит то, что давным давно Аристотель назвал катарсисом - то есть потрясением, возвышением и очищением души. Так вот, театр "Латерна Магика", то есть Волшебный фонарь, приехавший из Праги, обладал именно такими свойствами воздействия. Не удержавшись, я заглянул в поисковик Гугл, и вот цитата оттуда: "Театр отметит в мае 2009 года уже 50 лет своего существования. Принцип “Латэрны магики”, основанный на совмещении проектирования, музыки, танца и пантомимы, получил в скором времени после возникновения широкую популярность, главным образом благодаря частым гастролям труппы в Европе и мире. Несмотря на молниеносный успех, театр все же сохранил уникальную традицию, которой до сих пор восхищаются туристы, приезжающие в Прагу со всего мира".
Да, все верно. Если бы я нашел в одном из архивных чемоданов, стоящих на лоджии, программку "Латерны магики" во время тех гастролей в СССР, я был назвал и спектакль. Помню - мне особенно нравился один сюжет, а их там было много, разных и удивительных. Начинается дождь, гроза - и какая-то странная фигурка, не то оживший, похожий на человечка, корешок мандрагоры, не то какой-то сучок пускается в путешествие. Сюжет, написанный средствами театра, кино, пантомимы и света, поэтическая сказка для маленьких и взрослых, пробивающая насквозь...
А еще там был такой эпизод - маленькая кинобалерина, танцующая в круге, который держит над головой другая танцовщица. Мы, осветители, тогда были ошеломлены филигранной работой чешского осветителя, который должен был из середины зала четко сопровождать кинопроектором с танцующей балериной этот круг - ведь круг в руках тоже танцевал... Помню, что после спектакля этот осветитель выглядел очень усталым и опустошенным, как диспетчер авиапорта, или синхронный переводчик на какой-нибудь международной конференции...
Осветителей было два - постарше и помладше. Нас тоже было двое, я и Виктор. Дела нам на этом спектакле не нашлось - так что мы следили лишь за тем, чтобы везде горело - в зрительских вестибюлях, фойе, в зале, в артистических уборных и в служебном буфете...
- Добрый день, - здоровался я с ними, приходя на работу, и они радовались, считая, что я приветствую их на чешской языке. Они понимали наш русский и мы вполне сносно общались.
Однажды младший осветитель сходил куда-то в закуток, где лежали его вещи, вернулся оттуда с газетным свертком и, торжественно раскрыв, достал два старых выстиранных и выглаженных галстука - один для меня, другой - для Виктора. Галстук был аляповатый, оранжевые разводы на голубом - стиль стиляг 1956 года, и я поспешно сунул его в карман, подальше от конфуза. А Виктор, кажется, не удержался, выдав скептическую улыбку - за кого-де нас принимаете... Но дареному коню в зубы не смотрят. Не помню, чем мы отдарились, но, конечно, не старым стиранным барахлом. Так нам отрылось что чехи народ экономный - это у них наверняка от немцев, у которых они много чего взяли...
Так вот, на этом спектакле перебывала, насколько я помню, вся наша художественная элита. В газетах были одни восторги.
Однажды я услышал, что на спектакль пришел сам Паустовский. Но он бы в зале... Однако после спектакля его, скорей всего, по его просьбе, провели на сцену, дабы он выразил свою признательность и благодарность постановщику и артистам, и тут я его и увидел. Он был в сопровождении нескольких лиц, которые мне показались отдаленно знакомыми, но их я так и не узнал - его же узнал сразу. Он был такой же, как на своих книжных портретах - орлиный нос и такой же пронзительный орлиный взгляд. Лицо красивой хищной птицы, сильной и независимой... Нет, не независимой, скорее - стряхнувшей со своих перьев весь этот окружающий хлам... Птицы отрешенной и ушедшей в себя. Таких я видел в зоопарке, в клетке, где огромному орлу дано пять метров пространства, чтобы перелететь лишь с сучка на сучок... Я посмотрел на него, как смотрят на живого классика - с обмиранием своего восхищенного существа. Его окликнули и он обернулся...
Да, вот еще что - он оказался маленького роста, и это как-то совсем не вязалось с лирическим образом его сдержанного героя в рассказах и автобиографических повестях и с его красивой головой умницы и таланта в шорах и веригах развитого социализма.

Как-то, лет двенадцать лет назад, оказавшись в кабинете ректора Санкт-Петербургского Гуманитарного университета профсоюзов, заведующего кафедрой философии и культурологии, доктора культурологических наук, профессора, ныне академика Российской Академии образования, члена Президиума Российской Академии образования, заместителя председателя Совета ректоров Санкт-Петербурга, академика ряда отраслевых академий, Заслуженного деятеля науки Российской Федерации, Заслуженного артиста Российской Федерации, Почетного доктора Линнского университета (США), Американского университета в Дублине (Ирландия), Академии наук и искусств (Париж, Франция), а также Почетного профессора Академии труда и социальных отношений Федерации профсоюзов Украины (Киев) Александра Сергеевича Запесоцкого, я был поражен количеству фотографий в красивых рамках, украшавших стены приемной и кабинета этого уважаемого человека. Еще больше я был поражен, обнаружив, что на этих фотографиях повторяется одно и тоже — то есть уважаемый отраслевой академик, он же Заслуженный артист, рядом с какой-нибудь мировой знаменитостью: от, скажем, модели Клавдии Шиффер до Билла Клинтона или Буша младшего, и не с помощью фотошопа, а то есть в натуре... Образ этих стен со знаменитостями, плюс Александр Сергеевич рядом, запал в душу и, может быть, именно поэтому я приступаю к задуманному проекту...
«Быть знаменитым некрасиво» - эти пастернаковские строки я впитал в себя с молодых ногтей. Но никто еще не сказал, что быть сфотографированным со знаменитостью — это плохо. В ту пору, о какой речь, многоуважаемый ректор был уже достаточно знаменит, все время мелькал в телеящике, но мне как-то не пришло в голову сфотографироваться рядом с ним. К тому же, может, он бы и не согласился - какой интерес фотографироваться рядом с малоизвестным писателем. А в ранге такового я ему и представился, поскольку разговор у нас был на конкретную тему. Запесоцкий предложил мне написать книгу о физике Жоресе Алферове, тогда еще не лауреате Нобелевской премии (у уважаемого культуролога, видимо, было абсолютное чутье на грядущие ветра и события). Увы, мы не договорились — гонорар, который он мне предложил, явно не соответствовал моим представлениям об оплате подобного литературного задания. Хотя, когда через пару лет Алферов стал-таки лауреатом, я пожалел о своей принципиальности. Ну да ладно...
Почему же я сейчас вспомнил этот кабинет, этот наш разговор и сотни этих фотографий? А вот почему. Ведь и в моей жизни были встречи со знаменитостями, особенно в ту пору, когда я был журналистом-газетчиком. Не могу сказать, что это были именно встречи — чаще невстречи, но тем не менее. Вот я и решил тряхнуть памятью и вызволить из нее имена знаменитых людей, с которыми я так или иначе пересекался, разговаривал или просто видел и слышал вживую... Их, между прочим, оказалось больше шестидесяти...
Попробую начать с Паустовского.

Леонид, не будучи убежден, что Дневник сочинителя читает кто-нибудь, кроме нас с вами, а тем более - комментарий к нему, отвечаю здесь... Я насчет количества сперматозоидов в эякуляте. Я на сто процентов был уверен, что кто-нибудь меня поправит, и на 80% - что это сделаете вы. Это была с моей стороны легкая провокация. Я, естественно, не знал цифры, хотя мог бы поинтересоваться. Но не стал этого делать. Вообще в таких случаях я стараюсь не лезть в поисковик за справкой, а то можно обнаружить такое, что получится с разбегу - о телегу. Нет - лучше уж сначала написать, а потом разбираться...
Однако и два мои миллиона взяты не с потолка - именно это число озвучил завотделением номенклатурной больницы под названием Свердловка, что на проспекте Динамо, где я лежал однажды в конце семидесятых. Тогда этот завотделением, застав меня в коридоре с сигаретой в зубах, сказал: "Игорь Юрьевич, бросайте, голубчик, курить. Каждая выкуренная сигарета убивает два миллиона сперматозоидов".
Ну, я и бросил. Правда, не тогда, а чуть позже, когда начал играть в теннис.
Так что пусть еще курящие запомнят эту цифру. Она настоящая.
Да, чуть не забыл добавить, что вообще-то пост "Шанс" - это шутка...

Ругать власть считается хорошим тоном - по крайней мере, с точки зрения 98 процентов блогеров. Грешен, я тоже чуть было не увлекся тем же. Дурным тоном считается хвалить власть - на это осмеливается лишь прикормленное меньшинство, где-то процента два плюс Никита Михалков. У меня перманентно портится настроение при просмотре новостного зомбоящика или тех же вестей с полей Отчизны, которыми переполнен Интернет.... Что делать? - не раз задавал я себе этот сакраментальной вопрос русской интеллигенции. Выходить на улицу и присоединяться к маршу несогласных, чтобы получить дубинкой по кумполу? Выражать свой гнев в День их гнева? Но я гневаюсь все же не раз в месяц, а чуть ли не каждый день.
И вспоминаю свое детство, прошедшее в обстановке сталинских лагерей и сталинского террора. Ничего об этом не зная, я жил счастливо и дышал полной грудью. Как бы мне и теперь задышать полной грудью? - размышлял я. - Ведь это неправильно, чтобы остаток моей жизни был испорчен теми, кто сегодня у власти. Да и так ли уж они плохи?
Когда-то в ранней незрелой юности я еще был почти убежден, что для управления страной нужно быть о семи пядей во лбу. Теперь я понимаю, что страной правят как правило люди среднего ума и посредственного развития. Троечники, в основном. Потому что умный человек в политику не полезет, а если полезет, и если он действительно умен, то ему все равно придется рулить, сообразуясь с мнением и установками большинства, а большинство всегда и везде - та же статистическая посредственность...
Если же мы обратимся к действительно крупным историческим личностям, типа Петра Первого у нас и, скажем, Наполеона Бонапарта у них, то увидим, что таковые, даже руководствуясь высшим началом, приносят своей стране гораздо больше бед, чем рядовые правители. Это сейчас мы восхищаемся фигурой Петра Первого - а ведь при нем Россия корчилась от боли и после его смерти долго еще не могла опомниться, обескровленная, и только при Екатерине Второй снова пошла в рост... Великие реформы всегда оканчивались для нас плачевно... Не случайно Максимильян Волошин писал: «Великий Петр был первый большевик...» .
Так что, если уж сравнивать, то нынешние, которые при власти - просто душки...
Итак, я решил для себя: чтобы не портить себе настроение, не буду включать зомбоящик, не буду читать официальных новостей и ядовитых комментариев к ним, а буду просто дышать. Дышать полной грудью. Ведь жизнь, несмотря ни на что, прекрасна и удивительна... Пусть это и не я сказал.

На какой-то давней встрече Андрея Битова с читателями его спросили, читал ли он такого-то своего коллегу. Битов покачал головой и ответил словами из известного тогда анекдота: «Чукча не читатель, чукча — писатель», про себя то есть. Поэтому, если я сейчас скажу, что не читал Людмилу Петрушевскую, надеюсь, ничьих чувств не задену. Впрочем, один рассказ, кажется, читал. Так уж получилось, что мы с ней оказались дебютантами тонкого литературного ленинградского журнала «Аврора» и, если мне не изменяет память, были опубликованы в одном и том же номере в 1972 г. ( найти мне его будет непросто — где-то на промерзшей лоджии в задубелом чемодане...)
Итак, наши рассказы однажды оказались соседями, и это, пожалуй, единственное пересечение наших, что называется, «творческих биографий» в пространстве-времени. Вообще, писатели-современники не очень то жалуют друг друга вниманием, скорее это дело критиков — те уж читают все напропалую, такова их работа... Вот и получилось, что прозу Петрушевской, тем более драматургию, я совсем не знаю. Однако знаю, конечно, что ее тема — несчастные или неудачливые женские судьбы, странные женские характеры, неустроенность, невезение, коммунальная свара и бытовой мрак. Вот и тот первый ее рассказ, насколько помню, о том же — о какой-то женской нескладухе. На этой теме уже в девяностые, постсоветские, годы Петрушевская поднялась к всенародной известности и признанию, что с ВПС ( вашим покорным слугой) не случилось и едва ли случится. И это (между нами) правильно.
На днях прочел, что какой-то английский журнал, в связи с выходом в Англии в переводе на английский книги рассказов Петрушевский, назвал ее последним писателем России. Ну что ж, надо полагать, им оттуда виднее.
Но я не об этом — я о другом, о том, что, оказывается, Петрушевcкая в последние годы, перешагнув за 70, больше не пишет, а поет, вернувшись, таким образом, к мечте своего детства - петь. Не далее как вчера я зашел на Уou Tube: послушал, посмотрел, подумал... Петь для публики или, точнее, мурлыкать в таком возрасте под огромной шляпой с кружевами и фестонами, конечно, менее рискованное занятие, чем, скажем, кататься на кайте, и если очень хочется, то почему бы и нет.
Только вот...
Впрочем, я не судья, как и чукча больше не писатель... Чукча певец.

Вчера в газете «Утро Петербурга» на второй полосе под рубрикой «Утро с писателем» обнаружил ну просто огромный свой портрет, а под ним маленькое такое интервью. Слова, действительно, мои, хотя и в сокращенном варианте. Тираж двести тысяч, распространяется бесплатно. Я туда-сюда, позвонил знакомым — ищите-де оставшиеся свободные экземпляры. Нету — все расхватали. Даже моим знакомым не досталось.
Ну, думаю, слава! Долго же я ждал. Пришла как раз тогда, когда я и ждать перестал. Как Мартин Иден Джека Лондона, если кто-то еще помнит.
Но сравнение с известным литературным героем оказалось некорректным. То есть слава все-таки прошла стороной. Как писал об этом поэт Кушнер: «О, слава, ты так же прошла за горами, как западный фильм, не увиденный нами».
Как я это понял? А очень просто. Никто не подошел ко мне в метро с распахнутой, где мой портрет, газетой, не спросил — это вы? Чтобы в ответ я сдержанно кивнул.
Нет, - подумал я, - для того, чтобы тебя узнавали в метро или на улице, нужно, чтобы тираж был никак не менее хотя бы миллиона экземпляров.
Как вот это дело в природе устроено. Природа на такие случаи жизни действует по принципу избыточности. Дерево, ну тополь, например, пускает по ветру миллионы семян, чтобы хотя бы одно где-то зацепилось и затем пошло в рост. Или взять порцию того же мужского эякулята. В ней что-то около двух миллионов сперматозоидов. А получится только у одного... Один — к двум миллионам. Таков шанс... То есть практически это равно нулю, если ты именно писатель, а не Ксения Собчак или «Фабрика звезд», что на Первом канале.

Была такая песня, когда я служил срочную службу в городе Североморске:
«А снег идет, а снег идет,
И всё вокруг чего-то ждет...»
в исполнении, кажется, Майи Кристаллинской.
Помню, снега всегда было очень много. Двухметровый забор, отделяющий нашу часть от внешнего гражданского мира, к марту становился вровень с сугробами снега, который мы откидывали, расчищая дорогу и плац. По этим сугробам ночью я и перемахивал через забор, отправляясь в самоволку в женское общежитие на Маячной сопке.
Тот североморский снег напоминает о себе здесь и сейчас, в Питере — он идет и идет, и возле машины, которую я через вечер откапываю от заносов, уже двухметровые холмы...
Похоже, вертикаль власти, столь затейливо выстроенная для управления нашим замечательным государством, с чем-чем, а со снегом, ну, никак не справляется. Ну, допустим, вызовет Главный-Главный или Просто-Главный к себе на ковер губернаторов, скажет им нечто, типа, хватит в носу ковырять и сопли жевать, берите лопаты и вперед! Ну, выйдут губернаторы с лопатами на борьбу со стихией и что? В лучшем случае одно лишь повреждение суставов и растяжение сухожилий.
Тут ведь что-то другое надобно. Вот, например наша питерская губернаторша выступила с инициативой, строго так посоветовав пенсионерам и детям не выходить до весны из дома во избежание неприятных встреч с падающими сосулями (так она их называет).
А что? Отличная идея! Но как в таком случае быть детсадовцам, младшим школьникам и работающим пенсионерам? Мне, например?
Нет, как альтернативный вариант решения вопроса по борьбе со снежной стихией я бы предложил хотя бы на время зимы положить вертикаль власти набок, то есть превратить в горизонталь — чтобы каждый на своем месте за адекватную плату занимался бы своим делом, чувствовал свою личную ответственность, без оглядки вверх, а также налево и направо. Ей богу, получилось бы!

Вот оно - недостающее звено в дорогой для меня цепочке: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Бунин, Марсель Пруст, Набоков, ГАЗДАНОВ. Гайто Газданов - русский писатель-эмигрант, негласный соперник Набокова! Впервые услышал о нем от Анечки Арутюнян, однокурсницы моей старшей дочери - она защищала по нему диплом на русском отделении филфака ЛГУ ( дочь моя - по Веничке Ерофееву). Но мне понадобилось еще почти двадцать лет, чтобы самому придти к его роману "Вечер у Клэр". Похоже, меня ожидает праздник...

Прочел, что Римская империя развалилась по причине часто меняющегося климата - то есть каждые десять лет. Сельское хозяйство-де не смогло к этому приспособиться. Невольно пришло на ум сравнение с минувшим летом и с двумя последними зимами, с которыми явно не справляется нынешняя власть. Что касается Питера, то он явно в кольце снежной блокады. Такого на моей памяти не было никогда. Еще круче, чем в прошлую зиму... Снег кромешный - как знак грядущих перемен, которых мы уже заждались...