Известно, что Лев Толстой, помимо своих романов, повестей и рассказов написал огромное количество притч, как для детей, так и для взрослых, в которых напрямую говорил о тех вещах, которые ему почему-либо были важны. Это как бы его послания, полные заботы о людях и желания помочь им разобраться в хитросплетениях духовного бытия, в том, что хорошо, что плохо, к чему следует стремиться и от чего бежать. То есть, не лги, не завидуй, не жалуйся, не желай чужого добра и так далее. Сейчас мы в нашем издательстве занимаемся новым проектом книг для детей, где главное именно это, наставническое начало: будь добрым, почитай старших, люби животных, не воруй, учись и трудись и многое-многое другое.
Приглянулась нам и притча Толстого под названием «Три вопроса». Выжимка из нее такова, цитирую:
«Так и помни, что самое важное время одно: сейчас, а самое важное оно потому, что в нем одном мы властны над собой; а самый нужный человек тот, с кем сейчас сошелся, потому что никто не может знать, будет ли он еще иметь дело с каким-либо другим человеком, а самое важное дело — ему добро сделать, потому что только для этого послан человек в жизнь».
Рассказы и притчи мы иллюстрируем, пишем к ним комментарии, чтобы еще понятней было детям, о чем наш с ними разговор.
И вот приносит наш нештатный корректор очередную корректуру, и я спрашиваю ее (корректоршу), как ей то, как ей это, и, в частности, согласна ли она с идеями притчи Толстого «Три вопроса», то есть с тем, что настоящее гораздо важнее как прошлого, по которому мы ностальгируем, так и будущего, о котором мы мечтаем. И она, то есть корректор, а заодно и читательница моих текстов, стихотворных и прозаических, мне отвечает: «Согласна, конечно. Только это не для вас, Игорь Юрьевич, не для писателя. Если писатель будет жить только в настоящем, он ничего не напишет».
И я с ней согласился. Потому что писательство с одной стороны это «поиск утраченного времени», ну а с другой, естественно, наша фантазия, подчас не имеющая ничего общего с настоящей реальностью. Я бы уточнил только вот что — да, настоящим, в отличие от прошлого и будущего, мы едва ли владеем эстетически, но зато этически. И, поступая так или иначе, формируем как свое прошлое, так и будущее.
А вот, что сходу вспомнилось на эту тему: что прошло, то будет мило, привычка свыше нам дана, замена счастию она, лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье, все, что сберечь мне удалось, надежды, веры и любви, в одну молитву все слилось:
Переживи, переживи!

Авторское, а в данном контексте актерское кино, получалось далеко не у всех актеров, как бы заслуживших право на режиссуру. Не получилось у Бурляева и Абдулова, зато получилось у обоих Быковых - Леонида ( В бой идут одни старики) и Ролана. С Роланом я был коротко знаком. Нас познакомил в Ленинградском Доме кино директор студии научно-популярных фильмов, где я тогда служил главным редактором. Пожав мне руку и не отпуская ее, Ролан сказал про меня директору: «Вижу, что это хороший человек. Я людей определяю с одного взгляда».
Примерно, месяц спустя я по каким-то нуждам оказался с утра в гостинице Астория, в баре, и вдруг - навстречу мне идет опухший, едва продравший глаза Ролан Быков. Неся в душе отзыв его обо мне и полагая, что он меня, естественно, запомнил, я заулыбался ему навстречу со всей возможной широтой, но Ролан чуть не шарахнулся в сторону, глянул на меня, как на неожиданную и неприятную помеху, торопливо обошел и прилип к стойке бара. Ему требовалось срочно опохмелиться. И больше ничего.

Вчера вам и нам по НТВ показали авторское кино Людмилы Гурченко "Пестрые сумерки". Сегодня посмотрел отзывы. На одном конце шкалы - возвращение мумии, питающейся молоденькими мальчиками, на другом - номинирование на звание лучшей актрисы мира и лучшего мирового кино. Я-то выдержал не больше десяти минут того зрелища, хотя, примерно, чего-то такого и ожидал... Тернист путь к звездам, но и там без гарантий. Однако помню ее как действительно прекрасную драматическую актрису в двух фильмах: "Пять вечеров" Н. Михалкова и "Двадцать дней без войны" А. Германа.

Хочу сделать запоздалое признание. В своем пубертатном возрасте я пережил одну за другой несколько неразделенных любовей к актрисам. Одну - к Людмиле Гурченко из к/ф"Карнавальная ночь" ( 1956 год, мне 14 лет), другую - к Жанне Болотовой из к/ф "Дом, в котором я живу" (1957 год). Но двумя годами раньше была еще одна любовь, к Нине Дробышевой, уже снявшейся в к/ф "Два капитана", но ставшей знаменитой лишь после к/ф "Чистое небо"( 1961 г.). Правда, в "Двух капитанах" я был больше влюблен не в нее, а в Ольгу Заботкину, балерину по основной свой профессии, ставшую потом, к моему ревнивому удивлению, женой знаменитого пародиста Александра Иванова. Ольга умерла в 2001-м в Москве, спустя пять лет после смерти сильно пившего мужа, но, питерская по рождению и воспитанию, похоронена в Питере же, на Смоленском кладбище, прямо напротив моего дома, за речкой Смоленкой. Из этих моих любовей я был знаком в реале только с Ниной Дробышевой - провел с ней лето в одном пионерском лагере, в одном отряде, на станции Елизаветино под Ленинградом. Мы дружили, по вечерам танцевали на танцах под аккордеон нашего музрука. Она звала меня Игоречек. Целоваться не целовались.
У нее был чистый звонкий голос, о котором она специально заботилась, каждый день выпивая на наших глазах по одному-два сырых яйца. Говорят, одна из ее лучших ролей в театре им. Моссовета - Эдит Пиаф...

Я дал себе слово не говорить о нашей власти, хотя каждый день она дает сто поводов для этого, но все же сделаю одно исключение - в порядке ретроспективных раздумий о судьбах страны, в которой выпало жить. Вчера случайно по Первому каналу после полуночи наткнулся на юбилейный вечер, посвященный 80-летию Горби. Трансляция из, как я понял, Лондона. У нас его юбилей в таком духе не отмечали - слишком уж критиковал Путина, чтобы иметь право на чествование, скажем, в Большом театре. Ну да и народ его недолюбливает - развалил страну, отнял социализм, который мы все дружно укрепляли на пути к коммунизму. Но меня поразило - насколько искренно и с любовью говорили о Горби на том вечере представители Западной цивилизации. Дескать, вот человек, который реально изменил мир к лучшему, к более безопасному существованию, убрал железный занавес, дал людям своей страны свободу. И получается, что так оно и есть, хотя я, пристрастный живой свидетель горбачевских времен и реформ, утверждаю, что все это получилось помимо его воли и даже вопреки ей, самопроизвольно и стихийно - как лавина с горы - достаточно было взорвать где-то в складках той горной социалистической системы один пиропатрон. Его-то и взорвал Горбачев, рассчитывая однако на совсем иной результат. Он ведь хотел ускорения и перестройки того, что имелось, плюс всякий там плюрализм мнений, то есть очеловечивания существующего режима, а оказалось, что такой режим очеловечиванию не подлежит.
Вот и теперь, двадцать лет спустя, нынешний наш президент носится с той же идеей - Россия, дескать, вперед! Но как ее ускорить, если весь ее корпус сварен из проржавевших листов прошлого, которое и есть наша исконная история. А Запад - да, цивилизованный Запад радуется: Россия из коммунистического вооруженного до зубов монстра, грозящего миру капитализма все новыми и новыми социалистическими революциями превратилась в довольно смирное домашнее животное на привязи общих рыночных ценностей.
Итак, из-за Горби мы утратили часть территорий, идеологию, статус великой державы, равно как денежные сбережения, работу, к тому же временно познали голод и нищету. Народ ему этого не простил и не простит. Так что какой там юбилей на родине...
И, оглядываясь назад, я спрашиваю себя - стало ли нам теперь жить лучше и веселее? Несомненно. Посмотрите, сколько на улице личных машин, сколько товаров и продовольствия в супермаркетах, сколько туристов в загранке, сколько мнений в Интернете... Да, кто относился к социализму как к няньке, которая вытрет сопли и накормит из ложечки, тому стало хуже: миллионы распавшихся семей, миллионы детей, брошенных горе-родителями, которые и о себе-то не в состоянии позаботиться. А это ведь наследие социализма, который превращает личность в раба, погибающего без хозяина.
Не знаю, далеко ли заглядывали отцы социалистических идей от Кампанеллы и, скажем, Фурье, но на практике получилось, что социализм - это тюрьма для личности, ибо государство полностью берет на себя бразды правления и осуществляет тотальный контроль за всей деятельностью своих граждан, включая даже их мысли. Почему не может быть социализма с человеческим лицом, я не очень понимаю - ведь кто помнит кодекс строителя коммунизма, тот подтвердит, что в него заложен базовый библейский тезис любви к ближнему ("человек человеку друг, товарищ и брат")...
Но, похоже, русскому народу рабство привычней каких-то там мифических прав человека. Примат личности над государством - это ведь абсолютно западная идея, выношенная и выстраданная в недрах европейской цивилизации. Русскому народу такая идея никогда не была близка и не была им востребована, ему наоборот всегда была дороже идея жертвоприношения личности во благо государства.
Вот и теперь моя страна на перепутье. Быть с Западом - это разделить с ним духовные ценности личности, права человека. Но свобода, казалось бы, абсолютная ценностная категория, движитель истории, по-прежнему не имеет спроса в моей стране и почти не глядя обменивается на колбасу.

Вот из обещанной чепухи Кэррола. Песня Хампти-Дампти из "Алисы". Перевод сделан мною в середине шестидесятых, в мои университетские годы. Это первая его публикация... Странно, что я почему-то его вспомнил и без поисков бумажных исходников. Видимо, из-за 1 АПРЕЛЯ

ПЕСЕНКА ХАМПТИ-ДАМПТИ

Зимой, когда поля в снегу,
Пою я песню, как могу.
Весной, когда в цвету земля,
Я объясню, в чем мысль моя,
А летом, если подрастешь,
Ты, может быть, ее поймешь
И осенью, в лесной тиши,
Присядь и песню запиши.
Послал в письме я рыбам знак -
Я написал: «Да будет так!»
Они прислали мне ответ -
Я вскрыл немедленно конверт.
Мне не понравился их тон:
«Сэр, видите ли, дело в том...»
Я рыбам написал опять:
«Прошу условия принять!»
Они ответили сквозь смех:
«А где посудина для всех?»
Я повторил им сорок раз -
Никто не выполнил приказ.
Тогда я взял большой котел,
Почистил и песком натер,
Я сбегал аж за три версты,
Чтобы в котел набрать воды.
Но доложил тут Некто мне:
«Все рыбы спят на самом дне...»
Я завопил что было сил:
«Ты что же их не разбудил?!»
Я встал с ним рядом - носом в нос -
И четко повторил вопрос.
Но, как скала, был Некто тверд:
«К чему весь этот шум, милорд?»
Он мне в ответ твердил одно:
«Я б разбудил рыбешек, но...»
Я сверил время по часам
И бросился будить их сам,
Но дверь закрыли на замок -
Я рвался, дергался и взмок.
Но на замок закрыли дверь...
Когда б не это, то поверь...

Еще вспомнилась пара строф из длинного шутейного стихотворения (видимо, Эдварда Лира). Попробую поискать весь перевод.

***
...Он думал - это катафалк
Невиданной красы,
Но это был не катафалк,
А длинные усы.
«Их надо срочно откормить
И тотчас на весы».

…Он думал - это двери в сад,
Что уж давно заглох,
Но оказалось - это был
Котангенс четырех.
«Я чувствовал, - промолвил он,
Какой-то здесь подвох».

Последнее время все чаще мысленно обращаюсь к проблеме графоманской поэзии. Как доказать, что данное стихотворение — плод графомана. Есть ли объективные критерии, помимо субъективного ощущения, что это не только вторично (вторичное не всегда графоманство), но просто туфта и мусор. Субъективная оценка она и есть субъективная, зависящая от многого, в том числе от уровня культуры читателя, его воспитания, образования... что одному гадость, то другому лакомство.
За поиском объективных признаков графоманства я обратился к творчеству Э. Учарова (1978 г.р.), то есть еще молодого человека, считающего себя поэтом. В одном из последних выпусков литературного интернетжурнала Сетевая Словесность он опубликовал цикл своих стихов под названием «Там», а в справке о себе указал на многочисленные грамоты и дипломы в различных конкурсах, в том числе и на шорт-лист международного поэтического конкурса «Согласование времен»... Мда, это не шутки — чуть ли не международное признание поэтических заслуг молодого автора.
И все же я попробую доказать, что господин Эдуард Учаров чистой воды графоман, о чем ни он, ни его оценщики в международном конкурсе, похоже, не подозревают. Вот его стихотворение из вышеупомянутого цикла:

Притча во янцзыцех

Я от жёлтого ливня тебя не спасу,
Хворостиной по спинке до дома пасу.
Ты Сибирь, как гранату, кидая,
Пей зелёные травы Китая.

Перекатная голь на фаянсовый блеск,
Камасутры индийской искусный Рабле,
Я тебя приласкаю по скайпу
От шиньона до красного скальпа.

А в соломенной шляпе седой мандарин
Говорит языком на боку мандолин,
И елозит на джонке Лолита,
Пропадая в стране целлюлита.

Хочешь - слушай эпоху династии Цинь,
Выдирая клочки из паршивой овцы,
Забивая под сердце пирата,
Здесь в награду тебе - император.

Хочешь - просто тибетскою тайной молчи,
Воплотившись в тенях непотребной ночи
И веками по веку стирая
Приграничье от ада до рая.

Ну, понятно, что тема стихотворения задана звуковой игрой — янцзыцех- языцех... Но есть ли сама тема? Считается, что если строки ритмически организованы, тем более объединены рифмами, то перед нами стихотворение. И по первости это почти так. Тут налицо оба этих признака. Перед нами анапест с парными рифмами, причем первая пара строк четырехстопная, а вторая трехстопная, что придает мелодике стиха некоторую приятную уху рефренность. Рифмы тоже не без изыска — то полнозвучные: кидая-Китая, скайпу-скальпа, мандарин-мандолин, то усеченные: блеск-Рабле, Цинь-овцы... В известной ловкости работы над словом автору не откажешь, равно как и в музыкальном слухе. Но и только, потому что факт поэзии подтверждается или нет содержанием, которое, при всех прочих условностях, обязательно должно быть, пусть его представляет хоть одна-единственная мысль или какое-то настроение, или какая-то выхваченная из времени-пространства деталь, причем мысль, настроение и деталь, сопереживаемые нами, входящие с нами в контакт, замыкающие с нами цепь восприятия.
Вот тут в данном конкретном случае и начинаются проблемы. Ибо перед нами не то, чем автор хотел бы с нами поделиться, а то, чем в лучшем случае он хотел нас удивить, ну, скажем, потрещать над нашим ухом звонкой деревянной трещоткой. Потому что делиться-то ему нечем — перед нами смысловая абракадабра, созданная почти автоматом с помощью автономных сюжетообразующих рифм.
Если все же попытаться расшифровать нарисованную автором картину, то получается вот что. Лирический герой гонит кого-то хворостиной домой. Допустим, какое-то животное. Причем, предупреждает об угрозе желтого ливня. Однако в следующей паре строк неведомое животное ( если не женщина) напрочь меняет свою характеристику, поскольку почему-то, как гранату, бросает Сибирь, и ему же лирический герой предлагает, как в рекламе чая, пить зеленые травы Китая. Далее начинаются уже вовсе не поддающиеся дешифровке загадки, поскольку это неведомое нам существо названо перекатной голью на блеске фаянса и вдобавок искусным Рабле индийской Камасутры. Как будто есть еще какая-то Камасутра, кроме индийской... Рабле же сюда вскокнул скорее для рифмы и желания загнуть так, чтобы и сто мудрецов не разогнули. Далее герой рвет непосредственный контакт со своей таинственной героиней и с собственной логикой, поскольку обещает ласки только по скайпу, причем ласки какие-то живодерские «от шиньона до красного скальпа», в духе кровожадных индейцев... И начинается сплошной сюр, где китайский мандарин лижет бок итальянской мандолины, а явно набоковская Лолита, оказавшаяся вместо эротической киногероини Эммануэль в южноазиатской джонке, пропадает в стране целлюлита, то есть, полагаю, в Африке, откуда и пошла гулять по миру болезнь под названием стеотопигия (видели негритянок с огромными, как шкаф, задницами? — это от нее).
Можно остановиться — таким же макаром стихотворение катит и дальше. Автор не дает себе труда подумать о том, какие рифмы и для чего ему нужны, и довольствуется первыми попавшимися, лишь бы, как нашатырь, в нос шибало... Его вагонетка с грузом словесной руды, о которой писал в свое время Маяковский, несется по своему собственному маршруту, только не по воле автора. Потому и результат никакой.
Перед нами не стихотворение, а лишь его стихоформа, видимость, цветной резиновый шарик, в котором пустота. Управлять же смыслом, переводить единого слова ради тысячи тонн словесной руды трудно, да и не всем дано. Почитайте черновики Пушкина, Мандельштама, Пастернака — проследите весь этот мучительный путь к окончательному варианту...
Писать же стишки в духе Эдуарда Учарова чрезвычайно легко, рифма всегда куда-нибудь выведет, даже глаз можно не открывать: Лолита - свита - сокрыта - аммонита - корыта - антрацита - защита - простатита - Тита - знаменита и так далее... Под каждую из этих рифм можно выдавать соответствующую ее значению глупость:
- И елозит по джонке Лолита
- На высокой стене Уолл-стрита...
- С волосами в пыли антрацита...
- Только чреслами и знаменита...
- Только где ее темная свита...

Вот моя пересмешка:

***
Я несу эту желто-зеленую хрень,
Голова у меня, знать, того - набекрень...
Хочешь, кину ее аж на Альпы
Голяком, без шиньона и скальпа?
 
Там поднимет головушку звонкий Тироль,
Хочешь, буду тебе, как Мышиный король,
Остальными мотать головами,
Коли фильтр забит словесами.
 
Не спросясь никого, Камасутры вкусив,
Посмотри на меня - или я некрасив?
Ну а сабля, а сабля какая -
Раскрою аж до самого края...
 
Только как же Лолита? Забыл о ней, блин,
Под  Венеции трепет и треньк мандолин...
Гумилев, Пастернак и Земфира?
В левой - уд, ну а в правой - порфира!
 
К Книге мертвых чужим прислоняясь плечом,
Без тебя и врачей стукочу ни о чем,
Эх, далече, видать, до Тибета...
Неужель моя песенка спета?

Если кому-то станет интересно, загляните в СС и сами почитайте стихи Учарова, а в моей гостевой — мои пересмешки на него и на других авторов СС.
Приятно оставаться...

Я перестал хотеть знаний довольно поздно, лет в двадцать семь, когда заканчивал университет. А до того жажда знаний просто захлестывала меня. До сих пор со стыдом вспоминаю, как в свои семнадцать лет я выделывался перед своей подружкой, латышкой к тому же, демонстрируя ей свою эрудицию — то есть называя полные имена великих композиторов, ну, скажем: Вольфганг Амадей Моцарт, Кристоф Виллибальд Глюк, Георг Фридрих Гендель, Франц Йозеф Гайдн, не говоря уже о Иоганне Себастьяне Бахе... Да и почему бы мне тогда их не знать, студенту музыкального училища при консерватории имени Николая Андреевича Римского-Корсакова. Вот и знал. Вообще, история музыки и музыкальная литература давались мне гораздо лучше, чем сольфеджио, где я отчаянно барахтался в запруде звуков, как отбившийся от стаи головастик. Тогда, между нами, я и решил покончить со своей музыкальной карьерой. Ибо если ты на слух не можешь определить ноту, какой из тебя дирижер...
Ну да ладно... Покончив с кварто-квинтовым кругом и теорией гармонии (музыканты меня поймут), я обратился к философии и за довольно короткий период времени понаторел в ней настолько, что мог сыпать цитатами из Гераклита, Сократа, Платона, Аристотеля и даже таких в мое время мало доступных советскому гражданину философов, как Сёрен Обю Кьеркегор, Мартин Хайдеггер и Карл Теодор Ясперс (между прочим, последние два были моими старшими современниками). Жажда знаний продолжала обуревать меня, как инстинкт либидо, даже в армии, хотя для пополнения их оставались буквально считанные часы, отнятые у сна. Но и в эти буквальные считанные часы я таскал с собой, скажем, научно-популярную книжицу о Теории относительности Эйнштейна, надеясь постичь великую идею относительности времени и пространства в зависимости от скорости и гравитации или как-то так… Кроме того, у меня еще постоянно был в кармане словарь иностранных слов, который я ухитрялся штудировать, стоя в роте на дежурстве дневальным, с солдатским кортиком справа на ремне...
Третья волна, то есть третье цунами, напичканное знаниями, как реальная морская волна планктоном, пришлась на мои университетские годы. И только неуемная тяга к противоположному полу, на что уходили уже не считанные часы, а добрая половина всего отведенного мне судьбой времени, удержала меня от того, чтобы стать мешком знаний, как некоторые другие мои сокурсники, далеко обогнавшие меня в процессе усвоения мировой сокровищницы интеллектуального багажа.
Ничего! — утешал я себя, тешась с очередной подружкой, — недаром еще древние говорили, что многознание уму не научает и что во во многом знании много печали. А мне хотелось быть и умным, и беспечальным.
Последний пароксизм жажды знаний я действительно испытал как раз перед защитой диплома на филфаке. Я вдруг понял, что еше чуть-чуть, и процесс официального обучения остановится для меня навсегда. Я это почувствовал очень остро, потому что тогда, вернувшись из Египта, где целый год участвовал в довольно бессмысленной войне против Израиля, я вдруг снова потянулся к знаниям, ощутил их академическую неангажированную прелесть, нетронутость суетой, их возвышенность и отстраненность от всего мирского. Абсолютная наука соблазнительно лежала передо мной во всей своей лучезарной и целокупной наготе, и, помню, я тогда остро пожалел, что навсегда отказываюсь от нее. Это была жертва с моей стороны, но я на нее пошел, ибо уже был твердо убежден, что во многом знании много печали...
Итак, выбор был сделан — я стал работать в газете и писать в расчете стать писателем, что в результате худо-бедно получилось. И со временем, все больше проникаясь идеей дихотомии радости и знания, я позволял себя все меньше знать и помнить и все больше просто размышлять над тем, что такое, скажем, время и пространство, или что такое человек, или что такое любовь в отличие от страсти, как будто никогда и не читал об этом сто с лишним раз... С годами мне удалось значительно преуменьшить содержимое мешка, где хранились накопленные мной знания. К счастью, этому способствовала моя память, которая сдавала в геометрической прогрессии. С ней еще в армии что-то случилось, когда, страдая от бессонницы из-за боевых дежурств на КП через шесть по шесть, я вовсе перестал спать, пока не оказался в лазарете. И если до армии, я скажем, удерживал в голове не меньше ста номеров телефонов своих друзей и знакомых, то теперь в ней стабильно болтается не больше пяти. Не говоря уже о стихах — я даже свои собственные не могу воспроизвести наизусть. И это началось именно тогда, в армии, когда что-то перещелкнуло в моей черепушке. Ну и славно!
Собственно говоря, это только преамбула. А «амбулу» я хотел посвятить совсем иному, точнее — своей собаке, немецкой овчарке недавно выведенной черной масти, по имени Урса, десяти месяцев от роду. Так вот наша собака, которую мы (я, жена и дочь) очень любим, до своих десяти месяцев была собака как собака, но поскольку она овчарка, то есть собака серьезная, а серьезные собаки нуждаются в обучении, то ее повели в собачью школу. И тут началось. Собака просто свихнулась на почве знаний. То есть они ей очень нравятся, и теперь она только и живет мечтой о том, когда ее снова поведут в школу и добавят новых знаний. Короче, она стала сама не своя. Она постоянно требует учебы и скулит в перерывах между занятиями. То есть печалится. Свои же собачьи уроки она усваивает быстро и с наслаждением, только нет ей теперь покоя. И я уже начинаю всерьез задумываться о ее дальнейшем жизненном пути. Ведь процесс усвоения новых знаний — он бесконечен. И когда она наконец поймет, что хватит, что пора бы и остановиться?
А что если не поймет?

Ну да, оказывается, я и этим владею, помимо того, что лечу на расстоянии ( то есть не лечу, как птица, а просто исцеляю), испаряю облака и просверливаю дырку в тучах для солнечных лучей. А теперь еще и визуализирую! Сам бы не поверил, если бы не два последних случая, один другого нагляднее. Короче, подхожу вечером после работы к турникету метро, лезу во внутренний карман пальто за проездной карточкой, а ее там нет. Я в другой, потом в карманы брюк, включая задний, и в оба кармана шерстяного жакета (от Пьера Кардена с кожаными вставками) - карточки нет. Первая мысль, что я еще по пути на работу, сунул ее после предъявления турникету мимо кармана. Как же так? - вообще последнее время я стараюсь в такие моменты присутствовать здесь и сейчас, а не где-то там, как обычно. Мои близкие давно привыкли к тому, что я где-то там, и махнули рукой, но когда от меня требуется четкая последовательность действий, я стараюсь возвращаться с небес на землю. Но вот, видимо, вовремя не возвратился, и карточка - тю-тю.
Карточки было, конечно, жаль - пенсионерская, именная с еще пятью неезжеными днями. Поразмыслив, я решил вернуться и поискать на работе, хотя шансов, что она там, почти не было. Но все-таки я двинулся назад, поднял жалюзи на двери, открыл саму дверь, зажег свет - все это в обратном порядке. Как правило, я ухожу с работы последним, и под мою ответственность - везде выключить свет, опустить жалюзи на окнах и на двери. И вот я снова включаю свет и в последней надежде спешу в большую комнату к своему столу, где по рассеянности и забывчивости и злосчастной привычке быть где-то там я мог, машинально вынув из кармана карточку, бросить ее на стол. Хотя вообще-то на работе я где-то там не бываю - все-таки большая ответственность, да и деньги платят.
Итак, я ищу карточку на столе, ищу под столом, ищу ее на вешалке, где висело мое пальто, потом вытряхиваю из всех отделов содержимое портфеля - нигде ее нет, зелененькой, пенсионерской, льготной, в два раза дешевле обычной, той, что для всех. Лишиться такой карточки для чистого пенсионера беда. Правда я нечистый, то есть работающий пенсионер и далеко не задаром, но все-таки и я привык считать деньги, а тут стоимость карточки 355 рублей, включая пять еще не использованных дней, потому что карточку я покупаю в районе восьмого числа каждого месяца, когда к кассовому окошку нет очередей.
В общем, карточки и на работе нет, и я уже расстраиваюсь по-настоящему, прикидывая всю ту суету, в которую я буду втянут с доказыванием, что именную пенсионерскую карточку я действительно потерял и потому нуждаюсь в новой. Да и можно ли ее вот так просто купить? Разве ее мне давали не на работе? Или, кажется, на почте вместе с пенсией?
Что-нибудь терять я не люблю, ну, скажем, тот же наш автомобиль. Мы выходим из магазина с подарком для дочери, а автомобиль - тю-тю. Хорошо, что его просто увезли на эвакуаторе, чтобы на этом подзаработать, но про эвакуатор я выяснил лишь через два с половиной часа после пропажи... Вот и прикиньте, что прошло в голове за эту бесконечную паузу.
Но пропажа карточки меня ранила даже больше, чем пропажа автомобиля. Все-таки она в нагрудном внутреннем кармане, рядом с сердцем...Вынул, приложил, загорелся зеленый кружок - проходи! - и ты прошел. Есть, правда, в ней один недостаток: если раз ты вошел, а потом почему-то сразу вышел, то второй раз войти получиться лишь через полчаса. Так придумали разработчики - наверное, чтобы по одной карточке не мог зараз пройти целый хор пенсионеров, передавая ее друг другу...
Короче, сижу я на работе со включенным светом и опущенными на окнах жалюзи, сижу и горюю. И вспоминаю счастливейший случай в своей жизни, когда я на заснеженном заливе нашел-таки потерянный часом ранее мобильник. Тогда я это воспринял как чудо и даже написал об этом рассказ. Но чудо не повторяется, - думал я в этот раз, - хотя хорошо бы. Потом я стал думать, за что меня бог наказывает, но ничего не придумал, потом я стал успокаивать себя тем, что, возможно, теперь такую карточку можно купить прямо в метро - достаточно предъявить паспорт и пенсионное удостоверение, потом я, развивая эту гипотезу, допустил, что вообще-то данные обо мне забиты в банк данных метро, так что мне просто обязаны продать такую же карточку, далее я допустил, что если сунул ее мимо кармана, то это произошло возле турникета на моей домашней станции метро, и, возможно, что ее нашли и передали дежурной...
И вот когда я все это придумал себе в утешение, и, вроде, даже от сердца отлегло, тут я ее и узрел - между спинкой и сидением кожаного кресла, которое я выставил из своей загородки, потому что даже мой скромный вес оно не выдерживало, опускаясь за какой-то час до неприличной низины... Да, карточка лежала в складке между спинкой и сидением и терпеливо ждала, пока я ее обнаружу. Чудо да и только! Вероятно, когда я, взяв пальто с вешалки, на минуту положил его на спинку, чтобы отключить свой комп, она и вывалилась из кармана. Так что интуиция меня не подвела - надо было искать именно на работе. Но скорее так - это сила мысли визуализировала карточку в нужной момент, потому что, бьюсь об заклад - когда я начал поиски, на кресле ее не было.

Другой случай произошел только что, то есть несколько часов назад. Но сюжет начался со вчера, когда я, взяв беговые лыжи и экипировавшись по-беговому, отправился на залив. Было солнце, с севера прилично поддувало и по заливу, заваленному-перезаваленному полями снега, носились на сноубордах кайтисты. Я им зверски завидовал и, прочапав на своих беговых метров пятьсот туда и столько же обратно, вернулся домой с заветной мечтой выкатить назавтра под своим собственным катйтом.
Что и сделал и где-то полчетвертого, на час раньше, чем вчера, я уже стоял над снежной пеленой залива и смотрел в даль. Никого не было - ни одного кайтиста. И главное - не было ветра. Ну совсем. И тишина, нарушаемая лишь каким-то психом, носящимся поодаль на снегоходе. Я постоял с полчаса в раздумьях и воспоминаньях о тех днях, когда я вот так же всей душой рвался во всей надлежащей экипировке на залив, а он меня встречал безветрием и безмолвием...
А еще я подумал, что если я каким-то образом испарял облака или просверливал в них дырку для солнечного света и останавливал дождь во время тенниса, то ветер мне ни разу не удавалось вызвать. Во всяком случае, я даже и не пытался, убежденный, что это невозможно. И вот, когда я собрался было уходить, все же в подсознании моля о чуде, вдруг стало поддувать. Ни с того, ни с сего. Притом, с юга, тогда как вчера дуло с севера. Да, стало поддувать, и я решил для профилактики расправить свой кайт и проверить его лётные качества, не вставая на горные лыжи.
Расправил я его довольно быстро и на удивление удачно справился с обязательной путаницей строп, словно кто мне помогал, и вот поднял его в воздух. Поднял, повел направо, налево - и кайт упруго потащил за собой с одной лошадиной силой. Тут я его опустил и стал спешно переобуваться в горные лыжные ботинки, напялил шлем, вставил ботинки в крепление, потянул за стропы, кайт охотно взмыл, и меня понесло.
Вот оно, счастье! Одна такая поездка и несколько недель живешь, дышишь с ощущением, что делаешь это совсем не зря.
Так что если у вас есть проблемы с визуализацией желаний, тренируйтесь. И получится. У меня же получилось!
А всех прекрасных женщин, которые сюда заглядывают, с праздником 8 марта!

Сегодня Всемирный день писателя, а заодно 150 лет отмены в России крепостного права. Есть в этом для меня какая-то смутная связь. То есть я хотел бы утверждать, что писатель никогда не был рабом, поскольку писательство, это прежде всего призвание, а не ремесло, хотя многие творцы настаивают на обратном. Но призвания у раба быть не может, пусть опять же многие писатели в силу обстоятельств или даже собственных убеждений порой становились рабами - идеологии, системы, еще чего-то... В свое, еще советское, время я открыл для себя, что писательство — одна из самых независимых профессий, если только ты не собираешься зарабатывать ею на хлеб. Писатель по определению человек свободный, может быть, самый свободный из всех, кто появляется на этой планете, чтобы прожить довольно короткий промежуток времени и засвидетельствовать самый факт своего пребывания на ней. Вот, пожалуй, и определение: писатель это свидетель, и не бессловесный, и не невольный, а как раз наоборот — вольный и наделенный даром слова.
Если бы не писатель, мы бы почти ничего не знали о прошлом и мало что о настоящем. Мы варились бы в хаосе собственных чувств, мыслей и ощущений. Писатель не то что наводит порядок в нас самих, но, называя нам наши чувства, мысли и ощущения, так или иначе систематизирует наш внутренний мир, делая его относительно упорядоченным, понятным и узнаваемым нами. Ведь мы хотя и очень разные, но в то же время очень похожи друг на друга. В размышлениях одного моего героя сказано, что в принципе все человечество — это один человек...
Свобода писателя заключается в том, что он творит, руководствуясь тем, что, в общем, не имеет определения — немотивированным, а значит, имманентным интересом к самому факту бытия, вниманием к нему. А если мы возьмем другие виды художественного творчества — музыку, живопись, скульптуру, то сразу же увидим коренное их отличие от того, что создает писатель. Они в некотором смысле материальны и взывают только к нашему чувству — писательство же нематериально и взывает не только к чувству, но и к разуму.
Писатели, конечно, все очень разные — один пишут только о себе, другие только о других, одни развлекают и развлекаются, другие ищут фату моргану, третьи — истину, четвертые — справедливость... Но все они тем не менее одно.
На этом мне хочется поставить точку, потому что, если честно, писательский труд очень тяжел, монотонен, уныл, зануден и внешне совершенно непривлекателен. Во всех остальных своих ипостасях творческий человек выглядит намного выигрышней — музыкант, композитор, художник, актер, скульптор... Писатель редко становиться общественной фигурой, а если да, то скорее всего когда он уже исписался. Ибо писательство — это одиночество во имя преодоления его. Как правило, писателями становятся интроверты, люди с проблемами общения. Творчество писателя и заключено в этом порыве объясниться через сотни тысяч написанных слов, порыве, который никогда не успешен, потому что каждый раз писатель отгораживается от людей своим очередным посланием, оставаясь в тени заложником своих новых предчувствий... Само послание немедленно отчуждается от писателя, омертвляя часть его, и чтобы ощущать в себе продолжение жизни, писатель вынужден приступать к новой книге своего тотального одиночества.