И Локаса осенило!
Он вдруг понял, зачем человеку дается такая унизительная вещь, как старость. Старость дается, чтобы умалить вожделение и примирить с неизбежной смертью.

Сан-Франциско, январь 1990-го... Я бродил на северной его окраине по аллеям парка, проложенным сквозь зеленые, несмотря на ночной морозец, холмы, - с одной стороны был солнечный город, с другой - Тихий океан и где-то там мост «Золотые ворота». Я был дико простужен, кашлял, как сумасшедший, и кашель все не проходил. В тот день у меня была намечена встреча с новой американской подружкой, которая была не против, чтобы я переехал к ней. Она работала массажистом в парилке в подвальном этаже одного весьма приличного отеля и ждала, что я к ней сегодня в эту парилку снова приду лечиться, как приходил вчера. Но мне расхотелось приходить - я подумал, что так моя жизнь и продолжится в подвале... И вот в таких размышлениях я шел по аллее парка — кажется, кроме меня, там была еще негритянка, подгребавшая мусор к урне, но не факт. Факт — когда вдруг к моим ногам упал, подкатившись, маленький рубчатый пластмассовый шарик. Я никогда прежде не видел шариков от гольфа, но догадался, что это он. Тут надо мной из-за гребня холма выглянула голова пожилого джентльмена в бейсболке, следом еще одна голова, помоложе, и пожилая голова в исключительно вежливой форме спросила, не буду ли я так любезен кинуть им шарик. Любезность мне ничего не стоила - я поднял шарик и кинул им. Обе головы, благодарно кивнув, исчезли, а меня будто током прошибло — перед глазами проплыла заключительная сцена кинофильма «Blowup» (« Фотоувеличение»). И, помню, я подумал: что я здесь потерял?

Фильм вышел в 1966 году, когда я уже учился в Университете, на филфаке, после трех лет службы в армии на Крайнем Севере в войсках ПВО. Был ли он у нас в прокате или это был какой-то специальный просмотр, возможно, в 1967 или 68-годах, - неважно. Важно, что он произвел тогда на нас, на мое поколение да и на всю нашу так называемую интеллигенцию оглушительное впечатление. Мы, жившие за железным занавесом и не очень-то информированные о том, что там, на Западе, на самом деле, увидели иную жизнь, иной стиль жизни, и новизна этого иного, как бы более продвинутого и глубокого, более настоящего, чем наше собственное, именно ощущение этой новизны было острым, почти болезненным - перехватывало дух и хотелось что-то немедленно начать делать, чтобы вот так же, как там, у них...

Это ведь и в самом деле было время большого перелома, больших социальных сдвигов в Европе, в ее мировоззрении, когда во весь голос заявило о себе молодежное движение. Это привело к переоценке привычных ценностей, к смене жизненных стереотипов, к возникновению контркультуры. Это было время сексуальной революции, в Штатах сняли наконец запрет на публикацию скандальных романов Генри Миллера, в моде уже были всякие там битники со своим собственным культом свободы, и Джек Керуак, главный среди них, - на смену им шли хиппи. Молодежь искала себя в свободной любви, в путешествиях, в марихуане и буддизме, в клубах Великобритании уже выступали «Битлз» и «Роллинг стоунз» (наши одногодки), общество повернулось лицом к молодежи, как бы признав, что ее интересы, ее ценности, ее приоритеты - чуть ли не самое главное (скажем, фильм-ретро «Мечтатели» Бертолуччи). Об этом мы тогда только догадывались, слушая доходившие до нас разными путями музыкальные композиции ливерпульской четверки.

Поп-арт, артистическая богема свободных художников, модные фотоателье… Сами отношения в кадре героев фильма «Фотоувеличение» ( я бы перевел – «Крупным планом») итальянского режиссера Микеланджело Антониони подсказывали нам другие поведенческие модели... Разве что еще таким же мощным стилистическим вторжением в нашу жизнь с другого конца был фильм Клода Лелуша «Мужчина и женщина», выпущенный в том же 1966-м. То было особенное время - время новой эстетики, новых надежд и новых ожиданий, нового стиля, время снятие прежних запретов... Каким-то верхним чутьем мы улавливали этот воздух перемен с его пафосом пацифистского кайфа.

Сорок семь лет прошло, и все теперь другое. Другие ценности, другие идеологемы, другие светофильтры на том, что мы считаем реальностью. Кино стареет быстрее, чем литература. Меняется не только антураж действительности, попадающей в объектив камеры, не только автомашины и мода, но и сам киноязык вкупе с техническим возможностями. Однако про фильм Микеланджело Антониони, показанный на днях по каналу «Культура», этого не скажешь. Ленту можно смотреть без вежливой поправки на ее возраст. Хотя проблематика кинокартины или, скажем, срез жизни, показанный в ней, сегодня уже далеко не мейнстрим. Фильм-полузагадка без разгадки: кто убил, за что убили… Даже тогда это казалось не очень-то важно, а сегодня тем более. Едва ли теперь актуально и то, почему в финале на теннисном корте играют воображаемыми ракетками с воображаемым мячиком, и почему главный герой под магией устремленных на него взглядов условно кидает в корт упавший за сетку мячик. Жизнь - как договоренность играть по определенным правилам, под знаком того, чего, может быть, вовсе и не существует?

Мир стал жестче и, пожалуй, беспощаднее, стал поляризованней, зависимей и уязвимей. Мир болен, и в нем снова намечаются тектонические сдвиги. Тогда они были скорее духовного плана, касались раскрепощения человека от унаследованных догм, сегодня они скорее касаются проблемы элементарного выживания. Идеология нынче почти ничто, власть – почти все. Кто воссел, тот и съел. И где та другая жизнь, о которой когда-то так грезилось? Иллюзия, воображаемый теннисный мячик, воображаемый теннисный корт, воображаемая игра... Мы были просто мечтателями, примерно такими же, как те, по ту сторону железного занавеса.

Дэвид Хеммингс, исполнитель роли культового фотографа, умер в 2003 году, в возрасте 62 лет, уже совершенно непохожим на молодого себя, светловолосого грешного ангела с бледно-голубыми глазами... Совсем недавно умер 92-летний Тонино Гуэрро, сценарист, в 2007 умер сам маэстро Микеланджело Антониони, кумир семидесятых. Ему было 94 года... В его фильмах не только разобщение одиноких душ, но и молчание, сотни метров кинопленочного молчания. В 1985 году у режиссёра случился инсульт, и оставшиеся двадцать два года жизни он не мог произнести ни слова…

Эскапизм, одиночество, взаимонепонимание — это уже не бренд. Слишком много накопилось других проблем. Но как забыть ту неподвижность камеры с долгими планами одного и того же, будто там, в парке, под сенью шевелящихся под ветром крон, сокрыто что-то главное, иное, недоступное нашему глазу... Теперь — другое кино, и мы точно знаем, что за деревьями на дальнем плане нет ничего, кроме того, что и здесь – тот же неустроенный жесткий мир, еще более разобщенный, в котором всем нам, кому больше, кому меньше, придется жить.

Аннотация:

С утра — работа в музее этнографии, вечером — новости по Рен-ТВ, по выходным — митинги и секс с бывшим мужем, научным работником среднего звена. Лиза — типичный представитель питерской интеллигенции. Вика — обычная провинциалка. Отпуск в Петербурге для нее — это водка, вечеринки и авантюры. Казалось, между ними нет ничего общего. Однако, по воле случая они встретились — и сошлись: вода и пламень, синий чулок и тусовщица, интеллигенция и народ. Лиза и Вика — две стороны одной медали по имени Россия.

За Авдотьей Смирновой наблюдал давно, но только в передаче «Школа злословия», где она и Татьяна Толстая опускали приглашенных гостей. Впрочем, опускали не всегда и не всех — иным мирволили. Так было со знакомыми мне Сашей Житинским, с Димой Горчевым... Но вот, помню, что хорошего питерского писателя и председателя нашего писательского союза Валеру Попова они не только опустили, но и, образно говоря, «поимели». Потом он в постинтервью обещал подумать и «поработать над собой», мужик 70 лет... Однако...

По той «Школе злословия» можно было сделать вывод, что Авдотья девушка умная, весьма начитанная, с характером и железно ведет свою линию в беседе. Хотя и вполне деликатно. Да, слышал, что она к тому же кинорежиссер и сценарист, но как-то не приходилось увидеть хоть что-нибудь. А тут случайно по Первому каналу показали фильм «Кококо» ( 2012 года выпуска ), где она и режиссер, и один из сценаристов. Я после лыжной прогулки по заливу и сухого красного вина «каберне совиньон» был в кайфе ничегонеделания и решил посмотреть наше кино («наше», пардон, смотрю редко). И вот что я вам с опозданием на полгода скажу: Авдотья Смирнова — молодчина!

Там у нее все очень по делу, очень профессионально - и оператор, и художник, и музыка. И актеры неплохи. В роли главной героини Анна Михалкова. Анну довольно часто снимают, наверное, еще и из-за папы. Актриса она, на мой сугубо личный взгляд, небольшого диапазона, играет примерно одно и то же, одни и те же характеры, с затаенной горечью в глазах по поводу своей внешности, что и придает ее героиням некий дополнительный духовный объем. Тут она играет интеллигентку, работницу музея, у которой в квартире - мастерской умершего отца-художника волею случая оказывается боевитая и «харизматичная» провинциалка, приехавшая оттянуться в северной столице... Это и есть роль совершенно мне неизвестной досель актрисы Яны Трояновой, сыгранная блистательно, выше всяких похвал.

Если взглянуть на сюжет широко, шире аннотации, то это как бы вечные отношения тоненького слоя русской интеллигенции и народа. Впрочем, не вечные - они ведь началась примерно двести лет назад, после окончания войны 1812 года, а еще точнее — после восстания декабристов 1825 года. Пропасть между узким просвещенным слоем элиты и непросвещенным народом в России была огромна, да, пожалуй, она такова и сейчас. На западе эту пропасть заполнила буржуазия, у нас же припозднившаяся народиться буржуазия плюс профессура были уничтожены в 1917 году, далее из люмпенизированного народа стали выращивать новую интеллигенцию ( дети рабочих и крестьян). Вырастили-таки, а потом, в конце 90-х, снова кинули, то есть по сути уничтожили. Так вот, за всю свою сравнительно недолгую драматическую историю русская интеллигенция считала себя в ответе за свой народ — об этом Достоевский, Герцен, Толстой, Чехов, Блок наконец. Да, она считала себя в ответе и предпринимала всякие способы сближения с ним — от хождения в народ при царизме до массового ликбеза, ликвидации безграмотности, при советской власти. Однако с тех пор мало что изменилось, а если что и изменилось, то вспять. И все же принято за догму, что интеллигенция перед своим народом виновата. Виновата и за 1917 год, виновата якобы и сейчас — покойный Березовский ( в прошлом интеллигент, доктор технических наук) просил прощения у России за нынешнего президента...

Итак, дочь народа, его типичная представительница, становится приживалкой в квартире интеллигентки и постепенно начинает вытеснять свою гостеприимную хозяйку — присваивать ее пространство, сначала территориальное, а потом и личное: спит с ее бывшим мужем. И хозяйка, до того одержимая идеей добра и милосердия к ближнему, пытавшаяся достойно трудоустроить свою гостью, воплощавшую в себе якобы народную мудрость, силу и выживаемость в любых условиях, произносит наконец очевидные слова: «ты хабалка, ты дрянь, ты шлюха». И вот дальше — гениальный момент, гениально сыгранный Яной Трояновой ( все время кажется, что это не актерская игра, а героиня, взятая из гущи народного гумуса): гостья начинает аффектированно, по-жлобски так, по-тюремному, по-зэковски в горло, с надрывом рыдать, бить на жалость... Жалость в вечно кающейся, с комплексом вины интеллигенции, естественно, тут же просыпается, а затем следует и прощение. О, коварство самоуничижения, коварство самопопрания, магия лжепокаяния - перед этим никакой интеллигент не устоит! В довершение этого трагикомичного фарса гостья резюмирует сквозь всхлипывания: «Вы ведь в ответе за тех, кого приручили». Как по-новому, с каким сарказмом звучит эта фраза из модного в СССР «Маленького принца» де Сент-Экзюпери. Это, я вам скажу, полный пи...ц улет!

Таков месседж от Авдотьи Смирновой.

Спасибо, Дуня. Получили!

Сегодня на Эхе Москвы в связи с очередным переизбранием Н. Михалкова на посту Председателя Союза кинематографистов была полемика.
Одни ругали Никиту, другие защищали (в отношении 10 к 1). Я написал в комментах:
Беды Никиты Михалкова начались тогда, когда он стал снимать якобы "народное кино" - хавчик для пипла в духе Голливуда. Тут художник в нем и умер. Остался примитивный и циничный делец. Наш зритель оказался умнее и не повелся на его дешевку.
Теперь добавлю:
Думаю, что режиссерский талант Никиты Михалкова – не органичен, а скорее вторичен, это талант птицы-пересмешника. Когда он прежде цитировал или, скажем мягче, творчески перенимал высокие образы мирового кино, то что-то и получалось. Кстати, кинокритики отмечали массу цитат и заимствований в провальной (а ля Голливуд) опупеи «Предстояние»…
Своего исконного киноязыка у него нет. Он всегда снимал под что-то, что ему нравилось. И все-таки еще есть надежда, что «Солнечный удар» по рассказу Бунина может у него получиться. Пусть снимет хоть под Бертолуччи или Полански… Михалков по навыкам и приемам - камерный режиссер.

Этот рассказец про кайтинг я 20 марта предложил Эху Москвы. Как узнал, что ЮНЕСКО объявило этот день Международным днем счастья, так и предложил, поменяв название на «День счастья». Потому что в конце рассказа – там определенно счастье. Послал заявку. Через полчаса – ответ: «Мы литературные произведения в блогах не публикуем». Какое, блин, тут литературное произведение – тут документально зафиксированное счастье в жанре репортажа с места событий. Я решил, что тамошние мальчики-девочки из службы просто не просекают. Нашел адрес в твиттере Алексея Венедиктова. Написал ему. Типо, рассказ про счастье, а то у вас в блогах только разборки одни. Потом нашел еще и его адрес на Эхе и повторил запрос, сказав, что я сам, будучи профессионалом в литературе и журналистике, не могу определенно сказать, где проходит граница между литературным произведением и репортажем. Мой запрос вскоре исчез – и я подумал: Алексей Венедиктов прочел и щас прямо даст команду публиковать. Увы… Фиг вам, Куберский. Вам полный игнор от Алексея Венедиктова. Они заняты более важными делами.
Так я и не посветился в тот день на Эхе со своим приватным счастьем. Наверное, правильно. Зависть – плохое чувство.

Ветерок приличный, но не убийственный, как в прошлый раз, когда я выдержал его всего минуту: страшная скорость и единственное желание – прекратить этот мазохизм. Тогда я поднял кайт над головой, чтобы умерить свирепую тягу. Меня пронесло по инерции вперед, кайт остался за спиной, что чревато, и, как следствие, я потерял управление, наехал на стропы, одну разрезал кантом правой лыжины – на том катание и кончилось. С севера дуло так, что по заливу шла жесткая поземка, все снежные холмики превратились в когтистые лапы неведомых зверей…и ни одного кайтиста, кроме меня, психа. Считается, что ветер больше 12 м в секунду – опасен. Хотя я брал тогда свой малый кайт (парафойл), с небольшой парусностью.
Ну а тут солнце, и ветер хоть и резв, но не смертелен, почему я и взял свой большой кайт. Распаковался довольно быстро, и ноги довольно легко влезли в горнолыжные ботинки (не как обычно), для чего я изобрел ноу-хау: нагреваю ботинки предварительно на батарее, а затем упаковываю в две полиэтиленовые сумки, сверху и снизу - так что я вынул их из рюкзака еще тепленькими. А теплый ботиночный пластик гораздо податливей для ноги. Трапеция — типа спасательного пояса с лямками, перехватывающими бедра — надета и плотно подогнана. Все как подобает…
Над заливом в чистом небе плавали – я подсчитал – семь кайтов. Я -восьмой. Ветер поддавал изрядно, и, чтобы снарядить кайт, нижний его край пришлось присыпать снегом. Но вот я потянул за стропы, кайт приподнялся, наполнился северным ветром, я еще потянул - он отряхнулся от снега и взлетел, потянув за собой мощью в лошадиную силу, а то и в две…
Северный или южный ветры для василеостровского питерского кайтиста, то есть для меня – это лучший вариант. Это значит – ты несешься перпендикулярно берегу Финского залива от «Морской набережной» вдаль, а потом, развернувшись, летишь обратно. Очень удобно, тогда как, например, восточный ветер ( со стороны города) может отжать тебя далеко от берега, и попробуй потом, хоть галсами, вернуться. И вот я понесся под кайтом с умеренной скоростью вдаль. Условия идеальные. Наст на сантиметра три присыпан свежевыпавшим снежком, я мчусь на два маяка вдали, обозначающие фарватер для судов, идущих из города на Кронштадт и Петергоф и обратно.
До маяков было километра четыре, но ветер дул ровно, лыжи хорошо скользили. Мой фиолетовый, с красным правым ушком кайт плыл напротив солнца, заслоняя меня от него, его тень мчалась чуть позади меня справа, а когда я опускал кайт, делая им восьмерку, солнце резко ударяло по глазам, и все вокруг было ярким, белым, ослепительным и, пожалуй, прекрасным. Под лыжами то шуршание наста, то гул наледи, то шипение тормозящих снежных наносов… и вскоре я уже был у финиша.
Маяки оказались довольно серьезными сооружениями на бетонных сваях, видимо, вбитых в дно. Когда начнется летняя навигации, надо будет посмотреть, как они светят. Итак, возле ближайшего маяка я развернулся, чтоб пуститься обратно, удивляясь, что у меня все пока так гладко, и тут же из-за моего не слишком удачного маневра, кайт упал на снег, да еще успел перевернуться. Перевернутый кайт – это всегда нехорошо, но есть шанс, если ветер неслабый, развернуть его обратно, для чего одну сторону следует приспускать, а другую, наоборот, натягивать. Мне это удалось, кайт сделал оборот влево, как пропеллер, взмыл, но, увы, правый его край не полностью расправился, похоже, перехваченный парой строп. Кайт тянул, но его край висел сарделькой. Я опустил кайт, снял лыжи и пошел с ним разбираться. Пока я до него дошел, вернее, добежал, он еще под ветром успел покувыркаться, так что стропы еще больше запутались.
Есть негласное правило для кайтиста-чайника: не уезжать слишком далеко от берега. Мало ли что может случиться, и первая из неприятностей - если вдруг пропадет ветер. Тогда придется возвращаться на своих двоих, да еще в тяжеленных горнолыжных ботинках, да еще с горными лыжами… На сей раз я этим правилом пренебрег, и напрасно… От берега я был далеко, светило солнце, метрах в трехстах от меня чернели фигурки троих рыбаков. Но они мне не подмога. Лет тридцать назад, когда я, раскатывая на велосипеде по апрельскому льду залива, провалился в полынью, никто из таких вот рыбаков даже не пошевелился, чтобы мне помочь. Выбрался сам и велосипед не утопил…
Довольно долго я возился с кайтом, приводя его в рабочее состояние, а еще поговорил по телефону с женой. Она мне звонила раньше, когда я мчался к маяку и не мог достать мобильник. Я доложил, что со мной все в порядке и волноваться не стоит. А волновалась она привычно, поскольку знала, что с кайтом у меня просто не бывает.

Итак я наконец поднял кайт и двинул к берегу. Однако за это время ветер прибавил, и меня стало сносить в сторону от трассы, прямо к ковшу новой пристани, где летом теперь швартуются огромные многопалубные пассажирские суда-паромы из Скандинавии. Худо-бедно я прокатил с километр, в том числе через торосы, где льдины торчали из снега как шестилитровые бутыли из-под питьевой воды. Счастье, что мне удалось избежать столкновений. Ветер все нажимал, и, как я ни упирался, меня сносило все правее и правее - закантовать лыжи в насте не получалось и скорее не вперед, а вбок кайт и тащил меня. Если так будет продолжаться, то мне уже ни за что не выехать против встречного ветра - придется объезжать пристань с южной стороны. Поэтому я снова опустил кайт и, отстегнув лыжи, пошел налаживать оснастку, поскольку кайт опять успел кувырнуться.
Позвонила жена – сказала, что ей в «Ленту» за продуктами, а потом она может заехать за мной. Я сказал, что не знаю, когда буду у берега, поэтому заезжать не нужно. Снова возня со стропами – на морозе, при минус восьми, на ветру, с голыми руками… но, когда в крови адреналин, руки вообще не мерзнут.
Пока я приводил оснастку в порядок, ветер стал прерывистым, и так я и поехал - зигзагами, констатируя притом, что меня все равно сносит прямо к причальному ковшу. В какой-то момент ветер наддал, я не успел на него среагировать, и мой кайт с размаха носом, то есть воздухозаборниками уткнулся в снег.
Тэк-с… Это стало уже надоедать. До причала было метров семьсот, до берега еще плюс километр. Чтобы не упереться в причал, следовало двигаться галсами, под острым углом к ветру. Но к берегу таким образом не получалось - слева кайт начинал складываться, а это означало край ветрового окна, то есть минимум тяги. Оставалось повернуть обратно в сторону маяков, что я и сделал, рассчитывая все-таки отыграть у ветра потерянное. Я поднял кайт, и ветер, словно поджидая этого мгновения, задул так, что меня понесло со скоростью километров 50-60 в час. Господи, так быстро я никогда еще не ездил. Было страшно. Промчавшись с минуту в сторону маяков, я решил больше не испытывать судьбу и опустить кайт. Но как это сделать на такой скорости? От меня ничего не зависело – не я кайтом, а он управлял мной. С трудом я подтянул на себя нижние стропы – кайт заполоскал левым краем, превращаясь в тряпку, но правый надутый край продолжал тянуть – правая рукоятка вырвалась у меня из руки, и, чтобы не упасть, я выпустил кайт. Он схлопнулся, перевернулся в воздухе, свалился в метрах пятидесяти от меня и пополз по снегу – я же припустил за ним, чтобы успеть схватить за ручки. К счастью, кайт так сложился, что скольжение его замедлилось, и я его настиг.
Что в результате? Я снова далеко от берега. Кайт запутан и, похоже, у меня начинаются серьезные проблемы - я не могу добраться до берега. Солнце опустилось ниже, время шло…
Очередной звонок от жены:
- Ты как? Я еще могу за тобой заехать.
- Не знаю. Позвони через минут сорок. Может, я уже буду у берега. А пока далеко.
- Все нормально? – спрашивает она.
- Абсолютно! – говорю я. - Тут хорошо, солнце…
Снова все распутав и наладив, и поехав, на сей раз я остановился еще ближе к пристани – до нее оставалось метров триста, но меня уже отнесло так далеко от моего маршрута, что двигаться дальше не имело смысла. Снег был легкий, рассыпчатый, мои затупившиеся лыжи невозможно было закантовать в жестком насте, сопротивляться мощной тяге я не мог – и меня просто волокло поперек желаемого направления…
В общем, я решил, что с меня на сегодня хватит – осталось сложить кайт, смотать оснастку и пехом дойти до причальной стенки, а там подняться, переобуться и двинуть к берегу. Но тут оттуда послышался лай собак, и я вспомнил, что территория эта охраняется. Не только собаками, но и людьми. Паспорта у меня с собой не было, а разборок, порванных брюк и задержаний как-то не хотелось. Придется идти в обход. Это еще плюс километр. Сложенный кайт я запихнул в рюкзак. Снятые лыжи соединил прочной резинкой от эспандера. Посмотрел на часы - прошло сорок минут, а жена не звонила. Я полез во внутренний нагрудный карман куртки за телефоном – его там не было. Не было его и в нижних карманах куртки и в карманах лыжных брюк...
Как же так? Уронил? Потерял? Однажды я уже терял на заливе телефон и тоже из-за кайта. Я ощупал куртку, жестко перепоясанную трапецией, за крюк которой и цепляешь стропы кайта – одними руками это чудовище удержишь недолго. Телефон мог из кармана выпасть внутрь куртки, однако его там не было. Значит, он выпал наружу - я ведь расстегивал куртку, чтобы достать его… Я подумал о всех занесенных в него номерах, которые потеряю, а еще о том, во сколько мне обойдется новый телефон при нынешнем моем ( надеюсь, временном) безденежье, и решил вернуться обратно по следам к своей предыдущей остановке, где я и говорил по телефону в последний раз. Видимо, я выронил его, когда наклонялся над оснасткой с ее чертовыми узелками…
Взвалив рюкзак на плечи, с лыжами в руках, в тяжеленных горнолыжных ботинках, совершенно не приспособленных для ходьбы, я потопал назад. Да, проехал я километр-полтора, одолел их, можно сказать, потом и кровью, и теперь все это коту под хвост. Жаль. Но и телефона было жалко. Мысль – наплевать на него и забыть, было, появилась, но я ее отмел. Телефон е ... Читать дальше »

Да, прежде всего тех самых, из кинофильма режиссера Станислава Ростоцкого «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева. Жалко до слез и больше. Не должны были женщины воевать. Но воевали... и не только санитарками и врачами, но и летчицами, зенитчицами, снайперами, стрелками-радистами, пулеметчицами, разведчицами и даже танкистами. Девчонки из повести Васильева погибли все. Кто-то из начальства Госкино просил оставить хоть одну в живых, для нашего-де социального оптимизма. Так когда-то и к фильму «Чапаев» братьев Васильевых хотели приделать счастливый конец — Чапаев, опираясь на плечи товарищей, выходит на тот берег Урала...

Но было, как было. К счастью (для меня лично) - если строго документально, именно такая история как у Бориса Васильева все же не имела место быть. То есть какая-то кучка бойцов действительно стойко держалась в такой же примерно ситуации, но не одни женщины... Не женское это дело война — пусть меня и осудят современные скандинавские феминистки. Однако искусство — на то ведь и искусство, чтобы все сгущать, обобщать, бередить чувства, будоражить сознание и тревожить совесть.

В разные времена разные женщины являли удивительные примеры стойкости и героизма. Что далеко ходить... Вот народоволка Вера Засулич — в1878 году она вошла в приемную петербургского генерал-губернатора Трепова и выстрелила в него в упор из револьвера (Трепов был ранен, но выжил). Далее произошло следующее — суд присяжных ее оправдал. Мотив покушения — оскорбление человеческого достоинства. Незадолго до того генерал Трепов посетил одну из петербургских тюрем и там велел высечь плетьми политического заключенного - студента-народовольца Боголюбова. Высечь только лишь потому, что тот не снял перед генералом шапку. Защищали ее тогда известнейшие в России адвокаты — и защитили. Цена человеческого достоинства, понятие общечеловеческой морали оказались высоки — общество встало на сторону Засулич.

Софью Перовскую, именем которой в СССР были названы улицы 34 городов, защитить не удалось. За соучастие в убийстве Александра II в 1881 году ее, дворянку, дочь военного губернатора Санкт-Петербурга Льва Перовского повесили вместе с другими террористами. Считается, что именно это убийство остановило тогда назревшие либеральные реформы в России, без которых страна закономерно пришла к фатальному 1917 году. Свидетели отмечали поразительную силу духа Перовской перед казнью и во время казни. «Идейной Жанной д'Арк» - назвал ее Лев Толстой.

Безумно жалко таких женщин — пусть они заблуждались и средства для воплощения своих идей выбирали негодные. Жалко — потому что это лучшие представительницы своего народа, самоотверженные, способные на подвиг. Ровно так же сегодня жалко узниц совести, сидящих за колючей проволокой уж, право, не знаю, за что. Или, если хотите, за то, что теперь называется «оценочным суждением». Я про Надежду Толоконникову и Марию Алехину. Официальная пропаганда сделала все, чтобы представить их какими-то монстрами и моральными уродами, но на самом деле это те самые девчонки из нашего прошлого, силу духа которых не сломить. Так уж случилось, что именно они напоминают нам сегодня о человеческом достоинстве, о мужестве, о силе духа, за что когда-нибудь мы еще скажем им свое жалкое спасибо.

Посмотрел наконец ленту нашего современного классика Ал. Германа «Хрусталев, машину!» (Кто не знает, в названии - подлинная фраза Берии, покидающего дачу умершего Сталина). Не представляю себе иностранца, посмотревшего этот фильм. Что он поймет? Ровным счетом ничего. Разве что сошлется на театр абсурда, на Кафку и Беккета. При первом просмотре и для меня первая часть показалась абсурдом. При втором картина прояснилась, но неплохо бы посмотреть и в третий раз. Однако кинематограф, в общем, не для разгадывания метафор. Звуко-изображение должно восприниматься в режиме онлайн – как в театре. Если происходящее зрителю непонятно, он покидает зал. Так и произошло в Каннах, куда в свое время привезли «Хрусталева…» Потом интеллектуалы Франции извинялись за свою невежественную публику, а произведение Германа посчитали одним из высших достижений в области кино конца 20 века.
Пожалуй, задним числом, трижды посмотрев и хорошенько подумав, можно с этим согласиться. В порядке исключения.
А можно и не соглашаться.

Поначалу хотел написать эту историю от имени Локаса, героя некоторых моих постов, а потом решил: лучше напишу от себя, а то ведь скажут — придумал. Нет, не придумал. Все так и было, именно со мною, годков двадцать с небольшим назад, в пору горбачевского сухого закона и абсолютно пустых прилавков продуктовых магазинов. Один такой магазин был в конце моего семисотметрового дома-корабля. И вот в винный отдел этого магазина, представлявший собой на тот сухой момент узкую амбразуру в надежной стене, вдруг привезли алкоголь — водку и грузинские вина двух сортов, белое и красное. Все ломанулись к этой амбразуре, образовалась очередь. Я оказался где-то десятым, с совковской прикидкой, что и мне достанется, но тут передо мной в очередь стали нагло вклиниваться стоящие сзади. Приступы неконтролируемого гнева у меня случаются редко, раз в несколько лет, но это был тот самый случай. Я выскочил из очереди, схватил какого-то мужика за плечи и отшвырнул назад. Потом еще кого-то...

Прошло несколько мгновений, после чего я повернулся, чтобы занять в очереди свое законное место, — повернулся и... вид очереди меня поразил. Все стояли в колонне по одному — затылок в затылок, как бы слегка стесняясь своего послушания, но и не возражая против него. Так слушаются «начальника» зэки. Это были нормальные мужики с моего квартала, и сам я был вполне нормальный, со своей средней комплекцией даже отдаленно не похожий на громилу-вышибалу. Если бы очередь захотела, она бы смяла меня в три секунды. Но она послушалась. Трудно объяснить почему. Тут можно сослаться на национальную поведенческую парадигму, на крепостничество, на авторитаризм, на ГУЛАГ, на совковство, на анекдот «а веревки (для повешения) с собой приносить?». Ответа у меня нет. Но правда и то, что наш человек до поры до времени послушен и готов выполнять чьи-то команды. Но только до поры.

Да, прошло года двадцать три после той истории. Время очередей давно миновало, хотя и бывают акции, типа «первые сто айпадов (или айфонов) по сниженной цене», когда перед стеклянными дверьми супермаркета спозаранку, задолго до открытия собирается толпа. Интересно, что было бы, если бы при открытии я попробовал ее построить. Меня бы мгновенно снесли, притом я мог бы получить резиновую пулю, разряд электрошокера, а то и нож в бок. Ибо цена человеческой жизни за прошедший период времени значительно упала.

Но я не о том — я о феномене подчинения. Тогда судьба страны зависела от мнения и позиции одного человека, сначала генсека, а потом первого президента страны. Даже тот пресловутый сухой закон принимался безоговорочно по его желанию. Да, был Совет министров, был Верховный Совет, какие-то партии, но страна покатилась под уклон по воле и заблуждению одного человека, ну, может, двух. Понятно, что они хотели как лучше... Но в результате автократия плюс некомпетентность обвалили страну.

Мне кажется, что история, сделав виток протяженностью в одно поколение, повторяется. Есть Правительство, есть Дума, есть Совет Федераций и даже есть еще какая-то домотканая Общественная палата, представляющая для меня загадку (чем она занимается? какова ее роль? где ее коллективный разум голос?). И есть один человек в Кремле, ну, два, которым, допускаю, тоже хочется как лучше. Но, несмотря на их благие намерения, страна снова катится куда-то не туда. А куда можно катиться по законам тяготения — только под уклон.

Рецидив национального послушания?
Интересно, чем мы заплатим на сей раз?
Или же все не так плохо?

Вот мы и посмотрели сериал «Страсти по Чапаю». Ругать – как-то не хочется: все уже дружно выругались, хвалить – не получится. «Чапаев» братьев Васильевых, снятый в 1934 году, стал киношедевром, вошедшим в список 100 лучших фильмов мирового кино. Его не переплюнуть, хотя нынешний фильм несколько ближе к подлинным событиям, связанным с личностью Чапаева: упомянем хотя бы любовную интригу между женой комиссара дивизии Фурманова Анны Стешенко (актриса Ольга Павловец) и нашим легендарным комдивом (актер Сергей Стрельников). Вот, пожалуй, две актерские удачи — Ольга органично вписалась в женский эмансипированный типаж тех лет, а Сергей прекрасно держится в седле и даже играет шашкой, хотя таких мощных плеч и широкой груди у Чапаева не было. Все остальные фигуры этого якобы исторического кинополотна (режиссер С. Щербин) – скорее условные, антуражные: и Фурманов, и Фрунзе, и Троцкий, и некий звероватый чекист, и Петька (адъютант Чапаева) и прочие белогвардейцы, красноармейцы и их командиры, вперемежку с несколько менее условными женскими образами…

Фильм снят в основном как одномерная иллюстрация сценария и едва ли обладает своей собственной кинодраматургией, собственным художественным языком и объемом. Не задались боевые эпизоды, снятые вяло, без режиссерских находок, кроме разве что последнего боя Чапаева и момента его гибели. Вызывает вопросы и форма красноармейцев – на самом деле они были экипированы гораздо хуже. Ну да ладно… Все равно – спасибо за сериал. Польза от просмотра все-таки будет – какой-никакой а кусок нашей истории, нашего прошлого. Неискушенный зритель хоть что-то узнает про Гражданскую войну. А это лучше, чем ничего.

Недавно ушедший из жизни маститый кинодраматург Эдуард Володарский, выпустивший в 2007 году одноименный роман, включил и в сценарий малоизвестный материал, пополнявшийся фактами и деталями о Чапаеве весь двадцатый век. Без вымысла, разумеется, не обошлось, но фантазии тут поменьше, чем в кинокартине братьев Васильевых, принимавших, по слухам, поправки и пожелания самого Сталина. Кстати, это был любимый фильм вождя.

Сомнительных эпизодов в сериале немало, но вопиющим мне показался только один – когда во время атаки в конном строю мучимый ревностью комиссар Фурманов исподтишка стреляет в Чапаева. Известно, хотя бы из той же фурмановской книги, что Чапаев был ранен в голову пулеметным огнем из аэроплана белых. Есть фотодокумент: Чапаев с перевязанной головой сидит рядом с Фурмановым, а пониже их расположился Петр Исаев.

Среди историков Гражданской войны нет единого мнения относительно подлинной значимости фигуры Чапаева. Одни считают, что его роль как военачальника, равно как и подвиги его 25 дивизии в деле разгрома белого движения на Урале, сильно преувеличены, другие настаивают на неоспоримом значении чапаевских побед. Теперь уже трудно отделить вымысел от были, да, наверное, и не нужно: в сознании народа Чапаев – легенда, пусть заодно и герой любимых анекдотов. Ни Колчак, ни Корнилов, ни, скажем, Деникин, легендами уже не станут... слишком поздно они вернулись в пантеон нашей исторической памяти, к тому же еще забитой советскими идеологемами. В сериале присутствует и модная нынче тема церкви и веры. Церковь осуждает братоубийство, жестокость и кровопролитие обеих воюющих сторон, и в этом как бы новый месседж ныне живущему поколению.

Об обстоятельствах гибели Чапаева сегодня более или менее известно, что его, раненного в руку и в живот, переправили на плоту через реку Урал на Бухарскую сторону, где на берегу комдив и скончался от потери крови. Не очень понятно до сих пор, почему была из рук вон плохо организована охрана станицы Лбищенской, где расположился штаб Чапаева. Мой отец, воевавший пулеметчиком в 25 дивизии Чапаева, оставил свои воспоминания о Гражданской и Великой Отечественной войнах, частично опубликованные в трех номерах журнала «Звезда» за 2011 г. и вышедшие полностью отдельной книгой. Там есть небольшая глава, где упоминается бой в Лбищенске. Вот она:

Бой в станице Красненькой.

Бой в Лбищенске, в котором 5 сентября 1919 года погиб В. И.Чапаев, не являлся, по моему мнению, чем-то исключительным. Такие бои случались нередко и обычно заканчивались для чапаевцев более или менее благополучно. Не раз участвовал в них и наш 5-й Краснокутский полк, переименованный затем в 224-й стрелковый полк 25-й Чапаевский дивизии. Думаю, Лбищенский бой закончился трагически только потому, что там не было одной сплочённой воинской части, такой как полк, а лишь отдельные подразделения, не привыкшие вести бой под началом одного командира. Из боёв, подобных Лбищенскому, хорошо помню бой в станице Красненькая.

Во время пребывания полка в станице, наша артиллерия, как это практиковалось тогда, расположилась на площади около церкви. На всякий случай артиллеристам придали два пулемёта. Команда разведчиков разместилась в домах, прилегающих к площади, а батальоны полка, полковая пулемётная команда и прочие подразделения были размещены по всей станице.

В один из дней мне показалось, что зажиточные хозяева дома, где во дворе стояла наша повозка с пулемётом, относятся к нашему пребыванию у них более нетерпимо, чем обычно. Хотя мы лишь изредка заходили в их дом, в тот день они не упускали случая делать нам замечания: мы-де не крестимся, переступая порог, не вытираем ноги, пьём из их половника воду и тому подобное. Здесь надо отметить, что наши отношения с уральскими казаками и их семьями всегда были крайне напряженными. И не только потому, что мы с ними воевали, но и потому что они были староверами, причём отличавшимися очень большой религиозностью. Прежде я нигде и никогда не видел, чтобы люди так истово и долго молились, стоя перед иконой утром или перед сном вечером, а также перед завтраком, ужином и обедом и после них.

Тревожные предчувствия, вызванные враждебным поведением хозяев дома, заставили меня и других красноармейцев пулемётного расчёта заночевать во дворе. Ночью, поскольку на сей раз я спал очень чутко, я проснулся сразу, как только услышал топот коней на улице, затем какую-то возню и крики, заглушённые поднявшейся оружейной стрельбой. Мы мгновенно вскочили на ноги, и начальник пулемёта Князев, приказав запереть хозяев в доме и запрячь коней, послал меня разведать, что происходит на улице. Выскочив на улицу и хоронясь в тени, я увидел в лунном свете летней ночи, что по улице мчатся вооружённые шашками конные. По длинным хвостам лошадей и белым повязкам на одном рукаве у всадников было ясно, что в станицу ворвались казаки. Им помогали сами станичники, стреляя с крыш по нашим бойцам.

Возвращаясь с быстротечной разведки, я услышал, что с площади перед церковью раздаются какие-то необычные артиллерийские выстрелы и пулеметные очереди. Как только я доложил обстановку, начальник пулемёта принял решение: «Будем выбираться из села. Там сообразим, что делать. Прорваться на площадь к артиллеристам не сможем – далеко мы от площади. К выходу из села ближе».

И мы через огороды быстро вырвались на окраину станицы. Так поступили не только мы, но и бойцы других подразделений полка. С окраины мы слышали, что у церкви продолжает стрелять артиллерия и пулемёты, и это заставляло нас поторопиться. Поскольку станица оказалась в окружении бойцов, выбравшихся из неё, то после короткого наведения порядка мы пошли в наступление. Наступление было, пожалуй, самым неистовым и беспощадным из тех, в которых я когда-либо участвовал. В плен не брали. Расстреливали на месте.

К рассвету мы уже были на площади и радостно обнимались с артиллеристами. Необычные артиллерийские выстрелы, которые я слышал при разведке, объяснились тем, что по казакам стреляли картечью. Причем с большим эффектом. Перед дулом каждого орудия был как бы хвост кометы из казачьих трупов. Казаки раз за разом бросались в атаку на орудия, пытаясь захватить их, но все их попытки оказались тщетны.

В этом бою казаки понесли несравнимо большие потери, чем мы. Досталось и жителям. За счёт их сундуков приоделись почти все бойцы полка, ходившие до того в лохмотьях. Женщин стреляли только тех, у кого нашли зарубленных во сне топором красноармейцев и кто не отрицал, что это их рук дело. Некоторые женщины были, изнасилованы, впрочем, охотников на это было немного. В полковой пулемётной команде нашёлся только один такой боец – Ромка. Нельзя сказать, что его стали презирать после этого, но что стали считать неполноценным – это факт. Ромка любил рассказывать об этом случае, что едва ли доставляло удовольствие слушавшим, разве только ему самому. Наши люди интимную сторону жизни всё же привыкли связывать с любовью или, на худой конец, с оплатой, но не с насилием.

***
Добавлю, что в этом бою моему отцу, Куберскому Юрию Васильевичу, было 16 лет.