С моря несильно дул ветер, но самого моря еще не было видно, его закрывал последний уступ скалы, вдоль которого, огибая озерцо, каких много в сопках, вилась мягкая торфяная тропинка. Когда он поднялся на сопку, небо еще вовсю горело закатом.
Вот они - деревянный узкий сарай, в который на зиму завезут уголь, рядом только что построенный для радиорелейщиков одноэтажный дом под шиферной крышей... За домом была будка, в которой предстояло провести уже третью ночь. Пост установили для охраны этого дома, но карабины часовым не выдавали – только тупые кинжалы в ножнах. Дневной часовой, с которым он пересекся еще возле того озерца, предупредил, что дров почти не осталось.
Середину будки занимала железная самодельная печка с корытом, в которое было сложены булыжники – для поддержания тепла. На них сохла пара рваных солдатских рукавиц. Вдоль стены справа от двери была лавка, за печкой у узкой стенки стоял стол с табуреткой – там можно было читать и писать. В изголовье лавки валялся бушлат.
Он снял шинель, не без труда вытащил из одного кармана два куска белого хлеба, завернутые в газету, а из другого тетрадь и книгу. Шинель повесил на гвоздь и не стал подпоясываться ремнем. Пошуровав в печке еще не догоревшие поленья, он надел бушлат, нашарил под лавкой топор, а заодно найденный вчера в доме моток алюминиевой проволоки и вышел.
Несмотря на сумерки, море было еще хорошо видно – с черными силуэтами скал над темно-синей водной гладью ( вдали от них оставались лишь лиловатые очертания); кое-где воду прочерчивали линии – след от кораблей - и был слышен стук двигателей на дизельной подводной лодке, выходившей из глубокого пролива в открытое море.
Еще больше моря казалось небо, размашисто окрашенное всего в два цвета – тоже темно-синий, почти грозовой и в холодный желтый. Желтый свет пронизывал большие кучевые облака, стоявшие над головой, и вся эта панорама постепенно меркла, заставляя торопиться.
Он стал спускаться по дороге с другой стороны сопки, где еще вчера у обочины заприметил несколько брошенных досок. Чтобы не таскать по одной, он стянул доски проволокой, поднял конец связки на плечо и поволок. Топор в руке явно мешал, но ремня, за который можно было его заткнуть, не было… Выругавшись, он скинул с плеча доски и вонзил топор в одну из них.
Груз был тяжелый и через десяток шагов пришлось остановиться. К тому же вывалился топор. Он потер занывшее плечо, постоял, глядя в сторону заката. Он был совсем один и ему это нравилось – он сам напросился в часовые. Небо продолжало спокойно светиться, но желтый цвет облаков все угасал и на смену ему шла грозовая тьма. Однако никакой грозы не предполагалось – это были исконные краски Севера.
Чтобы потом не возвращаться за топором, он размахнулся и что было сил бросил топор в сторону будки – тот неслышно воткнулся в землю. С каждым шагом боль в плече все усиливалась, но и это ему нравилось. Ему нравилось преодолевать себя. До армии ничего подобного с ним не было. Со стоном дотащив связку почти до самой будки, он разыскал топор и принялся за доски. После нескольких точных ударов они раскалывались на брусья, которые было удобно рубить поперек на поленья, положив концом на одно из бревен, служивших фундаментом будки.
Начал накрапывать дождь, хотя небо над головой было теперь чистым. Это ветер доносил брызги дождя с тех темно-синих туч, нависших над морем. Он вспомнил, что опять придется ночевать без света, а его фонарик почти разрядился. Снова растопив печь и обложив ее со всех сторон поленьями, он полез в дальний угол будки, где от электриков, подключавших к сети и будку, и дом, остались «когти» с поясом и резиновые перчатки.
Со своей позвякивающей амуницией он снова стал спускаться по дороге, внимательно оглядывая провода, тянущиеся к линии электропередач. Нигде разрывов не было – разве что на самом столбе, от которого они и начинались. Пришлось лезть наверх. В детстве он не раз видел, как с помощью когтей ловко взбираются на столб электромонтеры, и надеялся, что получится и у него. Надев когти на ноги, он пристегнулся к столбу и сделал первый шаг левой ногой. Получилось! Однако, чтобы вцепиться в столб когтем на правой ноге, ему пришлось рукой направлять и всаживать его. Так, помогая руками, он добрался до верха. Но оказалось, что напрасно, - никаких повреждений там не было.
Испытав легкий страх высоты, отдававшейся истомой в животе, он уже собрался спускаться, как ноги его сорвались, и он повис, едва успев ухватиться за крюк с изолятором. Упасть с более чем трех метров – это в планы его не входило. Он поелозил вдоль столба ногами в когтях , но тщетно – когти не цеплялись. Тогда он отпустил одну руку и чуть ли не вколотил кулаком коготь в столб. Его прошибло потом, но пока он спускался, страхуя каждое свое движение, пот высох.
В печке вовсю горели дрова, бросая из неплотно прикрытой заслонки блики на стены, но в будке было темно и неприютно. Вдруг с сильным порывом ветра на мгновение зажглась лампочка, свисавшая с потолка на перевитом шнуре. Он вышел и посмотрел на крышу. «Ну ты и болван!» - сказал он вслух и, взяв резиновые рукавицы, по задней стенке взобрался на крышу. По ней, поскрипывающей толем, он подошел к шесту, где концы электрошнура из будки присоединялись к проводам. Так и есть – на одном из двух изоляторов не было контакта. Пальцем в перчатке он прижал концы, между ними проскочила слабая искра, и внизу на землю из отрытой двери будки упал прямоугольник света. Он расплел кусок кабеля, валявшийся на крыше и оголенной проволокой прикрутил к изолятору оба конца.
Теперь в будке было светло, не то что в две прошлые ночи, топилась, гудя, печка и от нее несло жаром. А снаружи совсем стемнело и по крыше и в стену, обращенную к морю, застучали капли дождя. Он закрыл дверь, намотав веревку между скобой и гвоздем в стене, сел за стол и открыл «Ад» Данте в добротном старом издании с иллюстрациями Боттичелли. Он посмотрел на утонченный строгий профиль Данте и попробовал читать. Но не читалось – от величавых терцин клонило в сон. Он слишком долго подготавливал миг, когда все будет сделано и он приступит к тому, что считал для себя главным, но теперь это главное не занимало его, не наполняло его привычной радостью.
Он бросил чтение, пошевелил в топке полыхавшие поленья и добавил еще несколько. От печки несло сильным жаром - стенки накалились докрасна. Он открыл свой дневник и попробовал записать вчерашний сон, но застрял на первом же предложении. Тогда он достал кусок белого хлеба и стал есть, перелистывая страницы книги и разглядывая иллюстрации. Ему ничего больше не хотелось, кроме того, что уже было сейчас с ним.
В будку снова ударил ветер и холодные струи пронизали ее насквозь. Он размотал веревку, дверь сама стала открываться, дернулась несколько раз под ветром и ударилась о стену. Ему стало не по себе. Он вышел и посмотрел на море. Было темно, и все-таки еще можно было различить контуры скал и последнюю непогасшую щель в небе. С моря несло дождем и ветром.
Закрыв дверь, он всунул между скобой и косяком топор. Он был совсем один на вершине огромной сопки, и вокруг было темно, а темноты он боялся с детства. Впрочем, бояться было абсолютно нечего - в будке горел свет и дверь была надежно закрыта. Он лег на лавку и накрылся шинелью. От бушлата под головой чем-то пахло. Не домашним, но вполне уютным. Пахло армейским. Он лег, а лампочка продолжала гореть. Печка была слишком близко от лавки, припекая ему бок, другой бок, у стены, обдавало холодом, и он подвернул под себя шинель. Он лежал и слушал, как воздух с моря, где тьма и волны, и мокрые скалы, вонзается во все щели будки, словно хочет дотянуться до ее обитателя и, обтекая стены, подглядывает за ним. Он встал и выключил свет.
Можно сказать, ему повезло. Он был вполне доволен тем, что сейчас здесь, в будке, на высокой сопке, а не внизу, в батальоне, где идут учения и все в противохимических костюмах и противогазах. Ему не хотелось никаких учений, ему не хотелось быть солдатом. Впрочем, он уже начал привыкать к мысли, что он на Крайнем Севере и что ему служить целых три года, но помимо этого было и другое – смутная надежда, что его спасут, вызволят, как это бывало в детстве или в школьные годы, когда он еще не отвечал сам за себя…
От печки несло жаром, а ноги у двери мерзли и он, спустив шинель пониже, подвернул ее и под ноги. Ему нравилась его шинель. Сначала он даже расстроился, когда ему выдали ее – что-то неказистое, нелепое, тяжелое, стоящее колоколом. Теперь ему нравилось, что она такая большая, почти до пят, и если отстегнуть хлястик, можно накрыться ею полностью, завернуться в нее – она была новая, толстая, чуть колючая и хорошо грела.
Он стал отмечать у себя новые состояния – их было немного, но они были. Да, порой он ловил себя на том, что ему нравится быть таким же, как все, то есть ничем от других не отличаться. Конечно, отличия были – зачем себя обманывать – но в чем-то главном он действительно был как другие, и если раньше это огорчало бы его, то теперь скорее радовало.
Он заснул. В темноте. Под шум ветра, подрагивания будки и треск горящих в печке поленьев. А ночью несколько раз просыпался от холода, бросал в тлеющие уголья обрывки газеты, снова разжигал печку и засыпал.
И снилось ему что-то странное.
20 октября 1962